Леонид Воронов - Морская дева

Ежедневно по утрам к судну подходили лодки с целыми семьями, которые были готовы взять все, что им предлагали: конфеты, печенье, чай, мыло, старую робу, буквально все. Когда поток подарков стал иссякать, аборигены предложили торговлю. Они привозили местные лекарства, сушеный Женьшень, изделия из керамики, фрукты, и прочее. Взамен просили сигареты, которые, как выяснилось, приравнивались к денежным купюрам.

Вьетнамцы в лодках вызывали симпатию у всех моряков. Они были смешливые, общительные, и довольно симпатичные. Их разговор очень напоминал птичий щебет, тонкие голоса не умолкали ни на минуту. Большой интерес вызывал способ управления лодками. У лодок было одно или два весла, которые аборигены не вынимали из воды, а разворачивали лопасть весла параллельно течению после каждого гребка. На конце весла была перекладина, которая позволяла им делать это очень ловко. Причем, если руки у них были заняты, они совершенно естественным движением перехватывали весло пальцами ноги, и продолжали грести, как ни в чем не бывало. Это было похоже на фокус, тем более что течение реки было довольно быстрым, и удерживать лодку неподвижно было трудно. Тем не менее, лодки стояли, как на якоре. Моряки предлагали закрепить швартовые концы на судне, чтобы не грести весь день, но вероятно на это существовал строгий запрет, потому что никто никогда не поднимался на борт судна, и не подавал швартовый конец.

В город русских моряков не пускали, советские порядки попали в благодатную вьетнамскую почву, и дали тут свои плоды, присущие всем тоталитарным режимам — железный занавес, неограниченные права полиции, всеобщая подозрительность и "враги народа". И еще крайняя нищета, которую и призвана защищать народная армия и полиция.

Между тем, эта веселая торговля нравилась обеим сторонам, и продолжалась целыми днями до пяти часов вечера. В пять часов все лодчонки, как по команде, покидали акваторию. Спросили полицейского, в чем дело, он объяснил, что таков порядок.

— А если кто-либо останется?

— Буду стрелять.

— В воздух?

— Нет.

Полицейского звали Хон Джи, и он не скрывал своего удовольствия, насколько полицейские вьетнамцы умеют его проявлять, тем фактом, что ему оказано высокое доверие, и поручен такой важный и ответственный пост. А также тем, что русские моряки предлагают ему так много вкусной еды. Иногда его приглашали в каюту, где угощали вином или водкой, и тогда он стал ежедневно ненадолго отлучаться, и приносил каждый раз бутылку местной водки, настоянной, по-видимому, на травах. Водка была скверная, но моряки не роптали.

Из керамических изделий вьетнамцы привозили больше всего керамических слонов, всевозможных размеров и форм. Но однажды Михаил увидел в одной из лодок красивую напольную вазу. Он подумал, что такая ваза была бы замечательным подарком для сестры Ирины, да и Катя будет рада, если в доме появится такая большая и красивая ваза. За вазу маленькая вьетнамка просила десять пачек сигарет. Накануне Миша обратился к артельщику за сигаретами, и тот сказал, что капитан запретил выдавать сигареты из артелки до выхода в рейс, поскольку эта торговля приведет к тому, что экипаж останется без сигарет. Один блок "Явы" он все же выдал Михаилу, и теперь у него было пачек двенадцать, менять их на вазу — значило бы остаться без сигарет до выхода из Вьетнама. Тогда он решил экономить сигареты, и если удастся, обменять оставшиеся сигареты в последний день перед выходом. К вечеру ему пришла идея спросить артельщика, нет ли у него других, менее популярных сигарет.

— Слушай, у меня же валяется не распакованный ящик сигарет "Новость", которые никто и никогда курить не станет. Бери, сколько хочешь.

— Давай шестьдесят пачек.

С тремя большими блоками "Новости" Миша вышел на палубу, когда до пяти часов оставалось минут двадцать. Он подозвал вьетнамку с вазами, и показал ей сигареты. Она подумала, и сказала, что вазу отдаст за десять больших пачек, или за пятнадцать маленьких. Миша отдал ей сорок пачек, сказал, что это презент, получил две большие вазы, и в придачу керамическую пепельницу в виде льва, а за третий блок выменял у другого вьетнамца большой пакет сушеного Женьшеня для многочисленных бабушек и дедушек Кати.

Когда его коллеги увидели, чем он расплатился, все ринулись в артелку, и за короткий срок разобрали почти две тысячи пачек сигарет, всю "Новость", которая хранилась там уже несколько лет. Однако торговать в этот день им уже не пришлось, поскольку время торговли закончилось.

Утром все, кому досталась вожделенная "Новость", вышли на палубу с десятками блоков уникальной валюты. Однако вьетнамцы впервые встретили предлагаемый товар не улыбками, а сердитыми восклицаниями и отрицательными жестами, и отказались брать эти сигареты даже даром. Вся "Новость" так и осталась во Вьетнаме, в мусорном баке на берегу.

В городе, который местные жители продолжали называть Сайгоном, игнорируя официальное название, экипаж все же побывал. До него оказалось довольно далеко, экипаж везли на стареньком автобусе ПАЗ, советского производства. Показали музей боевой славы, где Мишу поразили средневековые орудия пыток, которые применялись во вьетнамской войне, вероятно, обеими сторонами. При виде этих чудовищных изобретений, его богатое воображение содрогалось от омерзения и протеста. И пришла мысль о том, что пытки начинаются там, где начинается религия. Сначала кровавые жертвы язычников, потом дьявольская жестокость инквизиции, и лишь потом застенки НКВД и гестапо.

Музей испортил ему настроение, может, поэтому город показался ему унылым и жалким.

Судно простояло в порту неделю. На прощание власти подарили каждому члену экипажа местные изделия: рядовому составу по керамической вазе, комсоставу — большие керамические слоны. Потом "Барс", а за ним и "Алмаз" отправились в дельту Сайгона, где стоял на якорях док. "Барс" подал буксир, и вывел док в Южно-Китайское море. "Алмаз", в свою очередь, подал свой буксир на "Барс", и пошел в авангарде каравана.

Миша отправил Кате несколько радиограмм во время перехода на юг, и получил две ответных. Во время стоянки в Сайгоне радиограммы не отправлялись и не принимались, и по выходу Миша сообщил Кате, что возвращается, хотя переход затянется больше чем на месяц. На второй день после выхода из Сайгона по трансляции Стрельцова вызвали в рубку. Услышав это объявление, Миша внутренне вздрогнул, и ощутил неосознанную тревогу. Старший помощник вручил ему радиограмму, и по лицу старпома Миша догадался, что радиограмма не из приятных.

Со все возрастающей тревогой Миша развернул стандартный бланк, и прочитал: "Катя почувствовала себя плохо, положили в больницу". Никаких объяснений в радиограмме не было, и это тревожило больше всего. Сообщение отправлял Павел Кириллович, и это также было не совсем обычно, потому что раньше письма и телеграммы всегда отправляла Людмила Павловна.