Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

– Выйди вон! – покраснел учитель, а класс взорвался от смеха.

– На этом месте хорошо было бы воспользоваться пером, которым без всяких оснований кичится одна разновидность тетеревов, – добавил Богдан уже на пороге.

– Больше такое не повторится, – обещала позже мать мрачному учителю.

– Я надеюсь. – Он выглядел обиженным.

– Простите его, простите, – повторяла она, но ее не покидало необъяснимое предчувствие, что знания, обретенные во сне, не исчезают.

Однако самое удивительное произошло в конце учебного года. Стоял ясный апрельский день, солнце палило жарко, как горящий дубовый пень, когда Богдан нарушил ход урока просьбой закрыть в классе окна.

– Вот-вот начнется ураган, – объяснил он.

– Опять ты за свои шутки, на небе ни облачка! – поднялся из-за стола учитель, собираясь вплотную заняться ушами мальчика.

– Это вопрос не обычного видения неба, а оценки размаха, длины траектории и правильного расчета сплетения четырех главных времен… – продолжал Богдан, а весь класс просто валялся от смеха.

– Хватит! Я и слушать не хочу твои глупости! – презрительно воскликнул учитель, подошел к открытому окну и победоносно распахнул его. – Где же твоя буря?! Ну, пусть наш умник объяснит всем нам, где эта буря?

И вдруг солнце перестало сиять, оно тлело, словно кто-то залил его ночной водой. Из погасшего пня поползли струйки дыма. Дым застлал большую часть неба. Заморосили первые капли пепельного цвета, как будто откуда-то закапал щелок. Серое облако, состоявшее из смешанной с туманом пыли, выкриков, листьев, ржания коней, мелких камешков, беззвучных ударов в немой барабан, разного сора, липких от смолистой тени веточек и еще всякой всячины, обрушилось через открытое окно прямо на остолбеневшего учителя.

Молодой монах, которого отец Григорий послал прибраться в Савиной келье, оглянулся вокруг. В помещении никого не было. Келейник быстро наклонился, подобрал подметенное и выбросил в открытое окно, которое показывало будущее. Пыль, сор, листья, веточки, какое-то «ничто», все, что принес с собой поход многочисленного болгарского и куманского войска, обрушилось на семь веков спустя, на чью-то уверенность, что знания конечны, а времена разделены четкими границами.

Молодой монах, довольный тем, что закончил работу, отряхнул друг о друга ладони и отправился из верхней части притвора вниз.

В то утро пришел черед окна, которое смотрит на нынешнее изблизи. Игумен Григорий распахнул настежь окно красного мрамора, то, на котором когда-то давно отдыхала ласточка вселенского патриарха. Свежий свет заполнил Савину катехумению, залил каменный пол, обвился вокруг колонн, растопил тени, смыл мельчайшие частички мрака. Дивно воссияли изображенные на стенах умиротворенные лица. Посреди кельи, подобно цветку, раскрылось и зашелестело страницами святое Четвероевангелие. Теплое утро превращалось в день. Отец Григорий перекрестился:

– Создатель, благодарю Тебя, что Ты не изменил место рождения утренней зари!

Затем ободренный преподобный направился к зданию трапезной, где еще на рассвете собрались братья, чтобы договориться, что надлежит делать после явленной ужасающей картины из Браничева. Дверь была открыта для каждого, кто приходил по делу, связанному с обороной от неприятеля.

Первое смятение, которое путает шаги и мысли, монахи смотали в пасмы и подожгли вдоль дороги. Там поднималось большое пламя, плясали языки, воронкой завивался пепел, вились струи серого дыма…

Не время ли жатвы пришло, когда от зерна отделяют плевелы и сжигают в огне?

Не последние ли времена наступили, когда обольщенных и тех, что беззакония чинят, наконец отделяют от праведников?

– Цвета, Тихосава, Малена! – созывал пчел отец Паисий.

– Грозда, Радована и ты, Любуша! – Каждую из своей сокровищницы он знал по имени.

– Давай-ка, Дружана, Лейка и Миляна! Косара, Озрица и Мрджица! Самка, Ковилька и Горьяна! Давай, Десача, Ивка и Буйка. – Память у медовни-ка и восковника из Жичи была широка, как цветущий луг.

– Лети, лети, Добра, Мара и Раткула! Летите, мои золотые! – заглядывал он между стеблями, под покрытые росой листья и в душистые цветки.

– Елица, Крилатица, Борика! Прячьтесь от куманов, красавицы! – Паисий осторожно тряс во дворе крону каждого дерева.

– Крунослава, Велика, Анджуша! – вступил отец в храм Святого Спаса.

– Берислава, Богужива, Благиня! – направился он по ступеням притвора к Савиной катехумении.

– Икония, Спасения, Богдаша! Скорее! Скорее в ульи, добродетельницы! – Напоследок отец Паисий собрал и тех пчел, которые кружили вокруг раскрытого святого Четвероевангелия.

За пределами двора, там, где были хозяйственные постройки и мастерские, кузнец Радак, мирянин, который мягкий характер скрывал за огромными строгими усами, голыми руками собирал под мехом искры. Под галереей уже стояло несколько раздувшихся мехов, полных потрескивающих искр. Жар пригодится, если осаждающие Жичу повредят пурпурную штукатурку Спасова дома, чтобы в стенах не промерз все еще влажный сталактит.

По распоряжению эконома смотритель подвалов изгонял из них мышей и других грызунов, составлял вместе с несколькими братьями перепись пищевых припасов – тут были морская и каменная соль, уклейки и другая вяленая рыба из Скадарского озера, связки лука и чеснока, нанизанные на нитку сухие сливы и смоквы, мешки с мукой – пшеничной и смеси из пшеничной и ржаной, сотня пудов молодого и тридцать пудов старого копченого мяса, маслины и оливки, засоленная икра, масло, ячмень, просо, овес и пустое сорго, горы бобов и чечевицы, мешочек тмина, по ведру хрена и сладких стручков акации, в двух углах кучи орехов, еще в одном – прошлогодние каштаны, связанные снопами сухие плети черной и красной фасоли, семян разных много стаканов, немножко благородного шафрана, девять горошин перца, десяток кувшинов меда, вино и яблоки в ящиках, набитых соломой, а где же бочонок вина, не хватает бочонка легкого монастырского вина…

В помещении, которое называют кухней, пекари в полной тишине, как того и требует Правило Святого Пахомия, пекли хлеб. Когда готовят капусту, похлебку из корня дурнишника или какую другую еду, говорить можно, даже самый невинный разговор, любое слово, прошедшее между двумя губами, всегда кстати, как хорошая приправа. Но в замешанном тесте не должно оказаться ни одного слова. И уж тем более сказанного просто так. Только на таком хлебе могла стоять монастырская печать.