Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

– Примите их, ангелы, они принадлежали мученикам!

Души сами собой поднялись ввысь. Окружив их, откуда-то появилось ровно столько же горлиц. Небольшая стая, словно отыскав невидимую тропку, взвилась на небеса.

Возле одного из окон дворца в Скопье велико-именитый король приказал опоясать себя мечом. Залов и комнат во дворце было не так уж и много, но их число конечно только тогда, когда у государя кроткий нрав. От разносившихся по всему зданию грозных распоряжений Милутина оно казалось во много раз больше, чем было на самом деле:

– Сокольничие!

– Позвать сюда сокольничих!

– Садовых скворцов разогнать!

– Доставить соколов!

– Я желаю умыть уши их клекотом!

– Сокольничие! Призвать ко мне сокольничих!

Услышав государев голос, дочь его Анна в своей спальне тут же взялась за полотно и молитвы, чтобы подрубить отцу шейный платок. Молитвенные слова сплетались с нитью, а длинные пальцы с подушечками, исколотыми подготовкой к прежним походам, спешили.

Один из пажей, отвечавший за истории, прославляющие государя, отправился поискать в закромах соответствующий рассказ, такой, в котором великоименитый король поразит злокозненного неприятеля и защитит сердце архиепископии.

А немного ближе, всего в одном дне перехода от монастырских ворот, войско болгар и куманов стремительно приближалось к Жиче. Те немногие, что перед ними не бежали, преградить путь походу не могли. Многострашный князь видинский Шишман ехал верхом во главе колонны. Рядом с ним Алтан и Смилец. За этой тройкой выступала тьма-тьмущая конных стрелков и латников, легких всадников, знаменосцев, оружейников и пеших воинов. Потом двигалась тьма советников, водоносов, поваров, целителей, несколько шпионов, яйцекрадов, сплетников, наложниц и скопцов. Через окно нынешнего, вдаль глядящее, отец Григорий мог видеть и сгорбленных сборщиков заячьего помета, на этот раз занятых сбором и уничтожением голосов. Войско надвигалось беззвучно, как немой ужас.

О тисовые ставни другого окна, того, что на нынешнее смотрит вблизи, уже ударялись мелкие камешки, летевшие из-под лютых копыт. Удары были едва слышны, но в глубокой тишине преподобному казалось, что стучит кулаком сама смерть:

– Открывай!

– Открывай, Григорий!

– Напрасно сопротивляешься, поп!

Старейшина монастыря Жича вытянул перед собой крест, а про себя непрестанно повторял: «Сгинь, сгинь…» Но сам хорошо знал, что стук не исчезнет и что самое позднее послезавтра ему придется открыть именно это окно. Порядок нарушать нельзя. Нельзя перепрыгивать через какие-то дни. Такова человеческая судьба.

На одной из оживленных столичных улиц среди бела дня под платаном с пупырчатыми листьями, изъеденными грязными дождями, стоит десятилетний Богдан.

– Сова, сова! – кричит мальчик, уставившись куда-то в крону, туда, где на стволе несчастного дерева виднеется кусочек пустоты, глубокое дупло, действительно похожее на дом этой лесной птицы.

– Сова, сова!

Люди проходят мимо, большинство из них вообще не обращает внимания на все это, но некоторые удивленно оборачиваются. Богдан тем временем продолжает упорно звать:

– Сова, сова ушастая, сова умная!

И вот из-за того, что некоторые из прохожих остановились, вокруг дерева и мальчика образуется кольцо наблюдателей, несомненно, довольных неожиданным развлечением. Богдан, закинув голову, по-прежнему кричит:

– Сова, сова, покажись нам!

– Бедный мальчик, – сочувственно качает головой один.

– Неужели ты не знаешь, что совы в городах не живут? Ты, должно быть, прогулял этот урок! – умничает другой с поучительным выражением лица, однако мальчик упорно продолжает:

– Сова мудрая, покажись нам!

Люди сначала улыбаются, потом некоторые начинают смеяться, небольшая толпа веселится, кое-кто начинает весело переговариваться, как будто есть причина для какой-то особой радости, короче говоря, нашелся хороший повод украсить этот напрасный, мертвый день:

– Громче!

– Может, она тебя не слышит!

– Громче!

– Высунулась! Держи ее!

– Малыш, вон она!

– Действительно ушастая!

– Эх, улетела, все!

– Сова, сова! – кричит Богдан.

Крепко жмурится, упрямо сжимает веки, чтобы скрыть слезы.

Городские власти с особым вниманием относятся к тому, как выглядят фасады. Наряду со строгим поддержанием порядка времени на уличных часах одно из самых ответственных дел перед наступлением весны – это устранение ласточкиных гнезд с фасадов важных государственных зданий. В таких случаях внизу возле обрабатываемого здания ставят ограждение со строгой надписью: «Пешеходы, перейдите на другую сторону улицы, не смотрите вверх, чтобы не засорить глаза!» Эти необходимые меры предосторожности, как снова и снова в начале каждого сезона объясняют на первых страницах газет, имеют своей конечной целью защиту граждан. В ходе весеннего разрушения гнезд отовсюду падают комочки засохшей грязи, веточки, соломинки, завитки пакли, перышки, пух и прошлогодние семена.

Тринадцатилетний Богдан стоит лицом к лицу с одним из серьезнейших зданий. Не отводя взгляда, он смотрит, как какой-то человек, взобравшийся на крышу, наклоняется и широко взмахивает длинной палкой. Когда он попадает по гнезду под водосточным желобом, взлетает синеватое облачко. На какой-то миг горстка пыли повисает в воздухе, потом беспомощно рассыпается.

Люди на ходу отряхивают волосы, шляпы или пиджаки. Им даже не нужно поднимать голову – по этой пыли они узнают о приближении весны.

Под вечер, высыпая в кипящую воду целую горсть сухой ромашки, приемная мать пожимает плечами и качает головой. И продолжает делать это, пока остывает нежно-желтая жидкость. Потом мягкими движениями промывает Богдану покрасневшие глаза. Молчит. И только под конец заботливо спрашивает:

– И зачем тебе это было нужно?! Не надо повсюду заглядывать, сынок!

Богдану было около шестнадцати лет, когда он познакомился с госп. Исидором. Это был тихий старичок, страстно преданный делу, ради которого он жил и на которое, в сущности, тратил все свои сбережения. Дело в том, что госп. Исидор ежедневно покупал птиц. Он не стремился приобретать какие-то особые, редкие породы и не отдавал предпочтения ни чарующим слух певчим птицам, ни разнаряженным декоративным, ни обычным скромным, но веселым птахам; платил столько, сколько спросит продавец, но при этом не держал у себя в мансарде ни одной клетки. Чисто выбритый, в белом полотняном костюме, в летней шляпе и с галстуком-бабочкой, он выходил из дома еще утром и вскоре возвращался с птицей в плетеной корзинке или в кармане пиджака.