Александр Проханов - Теплоход Иосиф Бродский

Есаул переживал странное прозрение. Иудей Иосиф Бродский и он, Есаул, донской казак, были лютыми врагами по крови, обильно пропитавшей грешную русскую землю. Но их астральные тела обагрили метафизической кровью одну и ту же стальную ось, по которой текли и сливались струйки их метафизической крови, создавая таинственную общность их творческих душ и судеб, обреченных на поиск истины, на жертвенность, на поношение близких, на нестерпимую, непреходящую боль.

— Продолжим наше увлекательное блуждание впотьмах, где нет-нет да и сверкнет откровение. — Толстова-Кац разводила в воздухе руками, выписывая странные иероглифы, затейливые вензеля, запутанные монограммы, будто раздвигала завесы, перемещала светила, устраняла мешающих духов, открывала полог, за которым брезжила истина. — Я думаю, небезынтересно узнать о своем недалеком будущем нашему почтенному мэтру, властителю наших дум, безукоризненному кавалеру и обожателю дам, — она взглянула на Добровольского, чей медно-красный парик отливал солнцем, как шлем Агамемнона, а ласковая стариковская рука лежала на колене Луизы Кипчак. — Все тайное да станет явным!

Добровольский неохотно убрал руку с милого колена. Поднялся, направился к столу ритуальной походкой масона, сдвинув пятки и раскрыв носки. Этот жест невольно повторили многие из сидящих, зашаркав по полу дорогой и изящной обувью.

— Судьба индейка, а жизнь копейка! — молодецки воскликнул Добровольский, принимая от вещуньи книгу и булавку, на этот раз с навершием из розового коралла. Уложил книгу на стол, рассматривая начертанную на ней голубую рыбу. Прижал острие булавки к рыбьей голове и вонзил. И пока сталь пробивала страницы и останавливаясь в глубине спрессованных текстов, из лакированной рамы несся крик пытаемого, у которого хотели вырвать чье-то тайное имя, обнаружить секретный адрес, раскрыть сокровенный заговор. Есаул был пытаем теми же палачами и катами. Те же враги доставили его в каземат, сковали цепями, терзают голое тело. Желают выведать заветный план, добыть секретный проект, — колют иглами, режут лезвиями, льют на раны рассол. У него и у Иосифа Бродского были одни и те же мучители. Поэт и солдат — оба обладали священной тайной, за которой охотились враги империи, враги красоты и истины.

Толстова-Кац отыскала стих, в котором застряла игла.

Добровольский снисходительно слушал, наклонив голову.

— Что я могу вам сказать, милостивый государь. — Колдунья теребила пальцем стальное жало, выступавшее из страницы. — Рыба — проблемное для вас существо. Рыбная трапеза, к которой вас пригласят, быть может, в монастыре, а быть может, в новомодном ресторане «Фиш», что в Спиридоньевском переулке в Москве, сулит для вас ряд неприятностей. Чтобы их избежать, требуйте прибор — вилку, нож, салфетку — и не старайтесь разделывать рыбу руками. И все будет у вас хорошо, мой милый, и мы еще попируем на могилах наших врагов! — Колдунья ярко взглянула на Есаула, и у того заломило грудину, куда недавно проникли руки колдуньи.

— Что верно, то верно, рыбок люблю, — похихикивал Добровольский, отправляясь на место походкой неуклюжего пингвина.

Есаул томился, чувствуя, как из разъятой преисподней, из-под полога, приподнятого руками колдуньи, вылетают бесплотные духи. Реют в кают-компании, колеблют пламя свечи, тревожат в магической пирамиде пылающую радугу. Он, Есаул, не был Богом, не творил историю, но Бог двигал его делами и помыслами, и он, исполненный волей Божией, услышав пророчество Ангела, служил России, отводя от нее беду. Как и Иосиф Бродский, пророчески, косноязычной речью доносил до оглохших людей голос Бога, напоминал о поруганных заповедях, попранном ковчеге завета, опрокинутом жертвеннике, опустевшей скинии. Оба они были сосудами, в которйх гудел голос Бога, трубами, из которых дул огненный псалом.

— Не угодно ли вам, господин Куприянов, испросить оракула?

— Погадайте, погадайте, — милостиво согласился Куприянов, сидевший рядом с Круцефиксом. — Сразу на нас двоих погадайте. — Он положил руку на плечо Круцефикса, и тот сжался, как сжимается преданный пес от прикосновения хозяина. — Мы только что договорились, что господин Круцефикс в будущем правительстве продолжит управлять экономикой. Погадайте, каковы перспективы экономического роста? Каков уровень инфляции? Не грозит ли нам дефолт? — Куприянов посмотрел на дорогие часы «Патек Филипп», словно его ждали на заседании правительства. Барственно улыбаясь, прошествовал к столу, баловень и любимец, несомненный фаворит, уже вытянувший счастливый билет и теперь на разные лады получающий благословение от своей удачливой фортуны.

Книга легла на стол. В сильной руке Куприянова возникла булавка, увенчанная сердоликом. Он установил острие. Сжал скулы, напряг бицепс и вогнал булавку в глубь книги. Крик из портретной рамы повторился. В клубах розоватого дыма что-то металось, пыталось вырваться, но, пришпиленное, оставалось в полированном четырехугольнике рамы.

— Ну что ж, посмотрим, что сулит Иосиф Бродский вам обоим, — милостиво улыбалась Толстова-Кац, кивая Куприянову и Круцефиксу:

Куприянов стоял, ошарашенный. Еще держалась на лице надменная улыбка, но само лицо стало бескровным, словно он заглянул в гроб и увидел себя с окостенелыми веками, выцветшими губами, бледным лбом. Круцефикс съехал с кресла и сжался в робкий комочек, заслоняясь от разящего, посланного сверху удара. Сама Толстова-Кац, казалось, была смущена:

— Не усматривайте, мои родные, дурной знак в полученном предсказании. Напротив, по закону инверсии, любое преждевременное упоминание смерти — есть заговаривание смерти, выкликание ее бессильной тени, отвлечение ее от субъекта. Так что, любезный господин Куприянов, этим посланием вы обезопасили себя от козней врагов, которые, увы, все еще присутствуют среди нас и желают вам зла, — с этими словами ведьма метнула ненавидящий взгляд в сторону Есаула, и тот заметил, как задымился край гардины.

— Господа, кто еще желает говорить с поэтом на языке птиц и камней? Кто рискнет распознать в гуле ветра и звоне ручья весть о грядущем? — Толстова-Кац приглашала к столу гостей, заманивая их колыханием рук, переливами золота и бриллиантов. — Может быть, вы, прелестная Луиза? Или вы, мужественный любвеобильный Франц?