Владимир Бацалев - Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния

— Вот я и выздоровела!

Путаник и Кавелька тоже чуть не прыгают от радости. Они берутся за руки и начинают водить вокруг Марины хоровод.

— На-ко-нец-то! На-ко-нец-то! — поют они с интонациями Сплю.

— Что «наконец-то»? — спрашиваю я.

— Марина поправилась, — говорит Кавелька, прекращая народный танец. — Теперь мы пойдем в ЗАГС, и Миша станет моим мужем, а я, если соглашусь, его женой.

— Мы с воскресенья сидим тут и ждем, когда Марина выздоровеет, — говорит Путаник.

«Господи! — думаю я. — Кто же в этой стране работает?»

— Почему вы не могли ждать на работе? — спрашиваю я наивно.

— Мы боимся расставаться. У Кавельки предчувствие, что если мы расстанемся, то судьба уже не сведет нас. А это — несчастье для нас обоих. Так мы решили.

Ну, что Кавелька — набитая дура, я знаю. Однажды в аптеке на моих глазах она купила противозапорные свечи и спросила провизора, нужно эти свечи, вставив в одно место, поджигать или они сами сгорят? Но Путаник! От него я не ожидал такого расслабления мозгов.

— Значит, вы высиживаете здесь свое счастье? — спрашиваю.

— Бежим скорее в ЗАГС, Марина, — одновременно со мной требует Кавелька.

— Но я тоже боюсь расставаться с Иваном, — улыбается Марина.

— Милый Ваня, — умоляет Кавелька, — бежим, пожалуйста, с нами.

— Давайте хоть поужинаем сначала, — предлагаю я.

— Но в доме нет ни крошки, — улыбается Марина.

— Адам вчера доел последнюю рыбную консерву, — подтверждает Путаник.

— ЗАГС уже закрыли, — говорю я.

— У Марины есть ключ от двери, — объясняет Кавелька.

— И ключ от сейфа, где лежит печать, — объясняет Путаник.

Деваться некуда — я соглашаюсь

Марина снимает халат, и я говорю, напустив в голос строгость:

— Марина, в комнате мужчины. Разве ты не стесняешься их?

— Нет, — улыбается Марина. — Мы с девочками, когда переодевались, ни от кого не прятались.

— Теперь тебе придется прятаться: ты не в детдоме, и уже взрослая девушка. Собирай свои тряпки и дуй в ванную.

— Хорошо, я буду стесняться, — улыбается Марина. — Хочешь, я буду спать в одежде?.. У нас была такая девочка — ее никто не мог раздеть…

Мы приходим в ЗАГС, зажигаем свет и садимся за круглый стол, положив руки на зеленое в кляксах сукно, как будто ночь напролет собираемся играть в карты. Мне достается грустное место регистраторши смерти.

Марина вынимает из стола бумаги и через одну сдает их жениху и невесте.

— Заполните эти бланки, — улыбается она. — Предупреждаю, что неверно указанные сведения могут повлечь за собой расторжение брака.

Кавелька и Путаник смотрят друг на друга с подозрением, потом дружно сопят и хватают ручки. Кавелька черкает скорописью, словно боится забыть о себе что-то, Путаник выводит крендельки и завитушечки, словно пытается что-то вспомнить. Пока они пишут, Марина забирается мне на колени, и мы резвимся, как две собачки. Потом я плачу пошлину, потому что жених с невестой выше денег, а Марина выписывает «Свидетельство о браке». Кавелька расписывается за себя и за свидетеля жениха, а Путаник — за себя и за свидетельницу невесты. Я включаю электроколымагу, из которой тотчас ревет марш Мендельсона, отштамповываю паспорта и вручаю молодоженам. Кавелька ревет в голос и трясет головой, а Путаник так смущен, что закрывает лицо развернутым паспортом, и на лбу Миши отпечатывается непросохший штамп. Вдруг меня осеняет, я даже подпрыгиваю:

— Марина, давай тоже станем мужем и женой!

— Ой, как здорово! — радуется Марина и хлопает в ладоши.

Кавелька тоже радуется и тоже хлопает. И даже Путаник бьет ладонь о ладонь.

Мы тотчас строчим анкеты и еще одно «Свидетельство о браке». Потом Марина встает на одном краю стола, а я — на противоположном.

— Иван, — улыбается Марина, — ты ведь согласен взять меня в жены?

— Да, — говорю я.

— А я? — улыбается Марина. — Я согласна стать твоей женой? — Она обегает полукруг стола, берет меня за руку и говорит: — Я и подавно согласна.

И возвращается на свое место:

— Объявляю нас мужем и женой!

Вот так-то! Путаник заводит шарманку с Мендельсоном, а я беру Марину на руки и обношу вокруг стола, как приз.

Тут даже мне становится весело.

— Пойдемте в ресторан! — предлагаю я. — Не каждый же день женишься!

Путаник смотрит на часы и издыхает с облегчением:

— Ресторан закрыт.

— Тогда пойдемте к моей жене и будем пить фирменный напиток Сворска: уж бутылка гидролизного у любого таксиста есть!

— Зачем покупать? — спрашивает Путаник. — У меня в портфеле всегда лежит такая бутылка.

— А еду можно попросить у Фрикаделины, — улыбается Марина, — или у Любки.

— Мы с Мишей поспешим ко мне, — говорит Кавелька, — я вся горю. Я так долго ждала, что у меня не осталось сил на праздник.

— Что ты ждала? — улыбается Марина.

— Когда, наконец, Миша станет моим мужем по-настоящему, когда два наших тела и две души сольются в одно и в одну на узенькой девичьей кроватке, и только сноп лунного света встанет вуайером над таинством любви да ветви за окном, шелестя и напевая…

— Но Миша уже стал твоим мужем по-настоящему, — перебивает Марина.

— Нет, еще не стал. Я лучше знаю, я чиста, как весталка, — утверждает Кавелька. — Он, правда, порывался, негодник, но я не позволила.

Путаник сопит в оправдание.

— А как же становятся «по настоящему»? — улыбается Марина. — С помощью снопа и ветвей?

— Разве ты не знаешь? — спрашивает Кавелька.

— Нет, — улыбается Марина.

— Иди сюда. — И Кавелька шепчет моей жене на ухо таинства любви.

— Как интересно!.. — говорит Марина, прямо-таки засовывая ухо в Кавелькин рот; но я ждал, что она сильнее удивится. — Я тоже хочу попробовать. То-то я думала… А это можно делать с любым мужчиной или только с Путаником?

— С любым, кроме Путаника, — говорит Кавелька.

— Тогда расскажи об этом же Ивану.

— Я все знаю, — говорю я.

— Знаешь? — удивляется Марина. — Тебе Путаник рассказал?…

Мы гасим свет, запираем двери и расходимся в разные стороны.

Возле дома я говорю Марине:

— Давай заглянем к Адаму Петровичу! Вот он за нас порадуется.

— Конечно, заглянем, — соглашается Марина, — хоть мне и хочется поскорее попробовать.

Нам открывает Фрикаделина, в глазах — слезы.

— Что случилось? — пугаюсь я, потому что первый раз вижу Фрикаделину плачущей.

— Нашего секретаря сняли с работы, — всхлипывает Фрикаделина, — а мой дурак заявление написал. Не буду, говорит, ждать, когда выгонят.

— Давно это случилось? — спрашиваю я.

— Днем, — отвечает Фрикаделина.

— А где Адам Петрович? — спрашиваю я.

— В типографии.

Мы бежим туда, и еще от дома я замечаю, что на крыше типографии стоит, как печная труба, столб света, а из столба валит дым, словно исток Млечного Пути. Мы припускаем еще быстрее. Какие-то полуночные зеваки думают вслух, вызывать — не вызывать пожарную команду. На проходной — никого. Перепрыгивая через три ступеньки, я влетаю на чердак, ногой пинаю дверь с этикеткой «Директор» и первое, что вижу, — черный металлический ящик на длинных ножках, в котором уличные продавцы готовят шашлык. Из мангала и валит дым в открытое на крыше окно, а Семенов мешает в мангале кочергой, кашеварит. Сусанин сидит за столом в клубах дыма, и вокруг его головы летают траурные бабочки — клочья горелой бумаги. Лицо Сусанина страшного цвета. В такой цвет выкрашены стены сортира на Сворском вокзале. Адам Петрович кидает в огонь целые охапки бумаг и даже папки, а Семенов старательно их ворошит, чтобы горело быстро и без остатка.