Владимир Бацалев - Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния

У меня отлегает от сердца. Я плюхаюсь на стул возле двери и говорю:

— Ну и напугали вы меня, Адам Петрович! Я уж решил, что вы типографию с горя подпалили.

— С какого горя? — спрашивает Сусанин, раздирая стопу приказов.

— Разве ничего не случилось? Секретаря не сняли?

— Ровным счетом ничего не случилось, — говорит Сусанин. — Я сжигаю свой архив. Зачем он преемнику?

— Может, еще успеете дело поправить? Может быть, что-то само собой изменится?

— Поправить? — переспрашивает Сусанин. — Не стоит ничего поправлять.

— Идемте спать, Адам Петрович. Ляжем, как в сказке: утро вечера мудренее. За ночь обмозгуете ситуацию, глядишь, придумаете какой-нибудь неожиданный ход и выпутаетесь.

— Вот я как раз и выпутываюсь! — кричит Сусанин, бросая в огонь гроссбухи.

— Они не сгорят, — говорит Семенов, — надо было порвать в клочья.

— Знай помешивай! — командует Сусанин.

— Зря вы так быстро руки кверху подняли. Лучше места, чем у вас, во всем Сворске не сыщешь.

— Я не сдаюсь и не собираюсь ничего искать. И потом — мирное население в плен не берут.

— В мирное время, — добавляет Семенов.

— Да замолчишь ты, наконец! — кричит Сусанин. — Хоть раз можешь обойтись без сентенций?!

— Я вот тебе поору на меня, — грозит Семенов кочергой.

— Зачем же вы подали заявление, — спрашиваю я, — если не сдаетесь?

— Зачем? Да не понравилось мне, что моя тринадцатилетняя дочь заговорила обо мне в перфекте. Нашла в семье покойничка!.. Мне стыдно перед своим ребенком! Никому не стыдно — а мне стыдно!

— Что же она такого ужасного сказала?

— Да говорит: «Мой отец жил, потому что его родили. Он умел только пить-есть, гадить и смотреть в окно по вечерам, строя при этом такую грустную физиономию, словно на улице осталась вся его жизнь. Каждый день этот трус ходил на работу, которую ненавидел, и боялся уволиться, чтобы не потерять то, что у него было: вытертый палас, замусоленное кресло, магнитофон с отжившими песнями и хрустальную пепельницу на журнальном столике. Он продал вечное, чтобы за зарплату существовать в преходящем и владеть своей рухлядью на правах личной собственности. Он превратился в марионетку, которую дергали вещи, вернее, барахло. А ведь в детстве подавал надежды вырасти порядочным человеком».

— Антонина уже задумывается о вечном и преходящем? — спрашивает Семенов.

— Нет, вечное я от себя вставил.

— А пепельницу?

— Пепельница — тоже отсебятина.

— Что же сказала твоя дочь?

— Неважно.

— Ничего она и не говорила, — решает Семенов.

— Так скажет, если я не уволюсь.

— Но как вы собираетесь жить без работы? — спрашиваю я.

Сусанин машет рукой:

— Все равно на этой работе я чувствую себя безработным. Семь лет сижу на чемоданах и все не решусь подхватить их и убежать сломя голову. Паяц гороховый, который сам себя развлекает, пытаясь скоротать время до пенсии, спастись от обвинения в тунеядстве и встать в ряды Столика и Сплю. Вдолбили в школе, что у нас каждая личность развивается в полной гармонии с обществом, и я сидел, ждал до седины в висках, когда начнется мое гармоничное развитие. Господи, сколько идей погибло во мне! За что у меня отняли меня?! За что превратили в живую разнарядку?! В чем я провинился?! В чем моя вина?! Хватит! Сегодня я стал жмотом. Больше не отдам даже дня своей жизни. Пусть не просят. И наконец-то перестану чувствовать себя увядшей проституткой.

— Все равно мне непонятно, чем вам вдруг не угодило кресло директора, — говорю я. — Все мы — разнарядки. И в любом другом месте вас ждет то же самое.

Сусанин кладет ноги на стол, как янки:

— Понимаешь, Иван, я — одержимый. Когда я был чуть моложе тебя, я открыл себе мир античных лириков и влюбился в одного из них. С тех пор я хочу целыми днями читать его, думать о нем и писать, чтобы другие тоже узнали, какой великий и сладкоголосый поэт был Пиндар, и почему даже пчелы строили соты на его губах. Когда меня сослали в Сворск, я сказал себе: плюнь на эту принудительную полутюремную работу, делай кое-как, лишь бы отвязались, но трудись по выходным, пиши свою книгу. «Книгу восхищения Пиндаром». Когда никто не скажет тебе, что ты лодырь и объедаешь государство, когда другие пьют пиво или спят перед телевизором — делай дело. Делай хоть для себя, если никому это не нужно. Ведь такую работу и работой не назовешь, — это удовольствие!.. Так говорил, говорил я, но ничего у меня не получалось. Все выходило кое-как: и принудиловка, и удовольствие. Чтобы заниматься филологией всерьез, надо иметь под рукой государственную библиотеку, и не одну. А когда мне было ездить в Ленинград и в Москву? Кто отпустил бы меня на год в творческую командировку, если я нужен здесь заниматься не своим делом…

— Хватит хныкать, — говорит Семенов. Но Сусанин не обращает на него внимания, он нашел благодарного слушателя.

— …Вся беда в том, Иван, что не один я полоскаю нос в чужой тарелке. Миллионы не смогли стать тем, кем хотели, и живут теперь, как в парнике: растут по потолку на дозволенном уровне; а другие миллионы стали тем, кем им ни в коем случае быть нельзя. А что может страна, в которой люди заняты не своим делом, в которой отставные майоры и прирожденные фарцовщики лезут в журналистику, а дипломаты и математики руководят банями? Ничего такая страна не может! Ничегошеньки!.. Мировая история кишмя кишит откровенными глупостями и преступлениями, но наша молодая страна по количеству совершенных ошибок и просчетов впереди всех на голову, всех государств, всех цивилизаций, всех эпох. Одной экономики хватило бы на лидерство. Правда, пока слабо изучена индийская культура Мохенджо-Даро. Будем уповать на то, что ее правители были еще более бестолковые. Другой надежды нет.

— Теперь понятно, почему вы любите Древнюю Грецию: вас просто тошнит от современности, — говорю я.

— Не совсем так, — отвечает Сусанин. — Однажды я взял Большую энциклопедию и выписал имена людей, которые по-моему, сделали что-то новое и полезное для человечества Половину списка заняли древние греки.

— Они стояли у истоков, это объяснимо… Но почему вы никогда не рассказывали о Пиндаре мне с Мариной?

— В бытность мою школьным учителем, я однажды рассказал о нем детям. За это меня прозвали Пиндармотом.

— Плюнули в душу, — поясняет Семенов.

— Теперь вы вернетесь в Ленинград? — спрашиваю я.

— Дураков нет, — отвечает Сусанин, — никто не поменяет квартиру в Ленинграде на весь Сворск.

— Только что ты утверждал, что кругом одни дураки! — возмущается Семенов.

— Что же вы будете делать? — спрашиваю я.

— Куплю баян и пойду по квартирам петь Пифийские песни. Потом напишу книгу, как я ходил по квартирам. Научной работы не получится, но я хоть буду ублажать себя.