Илья Диков - Рассказы

Чужие слова обваливаются лавиной. Мне очень тяжело. Меня буквально сдавливает со всех сторон. Кажется, я вновь обретаю тело, и вместе с телом - боль. Сейчас, когда я еще слишком далеко - это лишь воспоминание о боли, тупое, гнетущее воспоминание. о я возвращаюсь, и боль возвращается вместе со мной, вместе со страхом и отчаянием. Я - дохлая муха, сохранившее сознание и память о смерти, о внезапно навалившейся тяжести, вдавившей меня в подоконник. Мои кишки давно уже высохли на солнце, но я все еще помню боль раздираемого чужеродной тяжестью брюшка и треск ломающихся крыльев. Кажется, я упал откуда-то сверху. Потолок слишком далеко. Тяжесть сжимает виски. Я не чувствую рук и ног! Как будто их отделили, пока я спал, или меня отделили от них. Это что-то со зрением. Я все вижу неправильно. ет, руки вот они, на месте, лежат вдоль туловища. Я пытаюсь поднять их, но усилие замирает где-то в плечах. Возле горла застыл какой-то комок. Я не могу говорить, двигаться, шевелить головой. Я раздавлен невидимой тяжестью. Да что же это такое, в самом деле! Я собираю силы, которые словно утекают в решето, и пытаюсь поднять руку. Сознание пронизывает боль рвущихся тканей. Что со мной? Я оторвал себе руку... нет, нет, вот она - перед глазами, я ее вижу. Пытаюсь пошевелить пальцами. Удалось, но как! Пальцы - словно ржавые гнилые шарниры с обвисшими на них клочьями плоти... ет, это только кажется. Кажется, я могу шевелить рукой. Рука - как электрический шнур, подключающий меня к реальности. Я чувствую, как по телу бежит ток. Вторая рука и ноги пробуждаются к жизни. Откуда столько боли? Теперь я могу извиваться, как большая раздувшаяся ящерица и стонать.

- Саша, что с тобой? у скажи хоть что-нибудь, не молчи! Я чувствую, как меня трясут и спрашивают о чем-то, пытаясь услышать сразу два моих голоса: голос тела и голос разума.

- Что ты чувствуешь?

- Как будто все - не мое. Тело, конечности.

Она смотрит на меня с сомнением, но в моих улыбающихся глазах плещется рыба отчаяния.

- Я не могу объяснить... Понимаешь, меня как будто расчленили, а потом собрали заново. Вначале было больно, потом все прошло, срослось, но память о боли осталась.

- ...

- Это как... помнишь, в фильме "Реаниматор"... - Она, конечно, не понимает.

- Ты знаешь, этой ночью я видел один сон...

- Сон?

- Да, странный сон.

- Ты все время видишь сны, и все они - какие-то странные. Ты уверен, что это не заразно?

- Что, сновидение?

- Да. - Марина стояла у открытого окна и курила. Когда она стряхивала пепел, мне было видно как дрожат ее руки.

- По-моему, не заразно. о это все равно вредно.

- В каком смысле?

- Понимаешь, это выбивает почву из-под ног. В конце концов это чревато такой параноидальной тенденцией: если ты наблюдаешь во сне фантомы собственного сознания, то где доказательства того, что ты сам не являешься таким же фантомом?

- А такие доказательства в принципе существуют?

- Нет.

За окном рассветало, но бессонная ночь и кофе в моем желудке стояли в глазах квинтэссенцией безразличия. Мне было все равно, что дождь поливает облезлые деревья, и лужи пузырятся, как варенье в большом железном тазу. Бесформенный утренний сумрак больше всего напоминал кадр из старого чернобелого кино, но сегодня я был не в духе и потому остался равнодушен к любимой разными истеричными неудачниками романтической ностальгии. Я так и не смог понять, что общего находят они между "очей очарованьем" Пушкина и собственным болезненным трансом при виде низких облаков и мелкого дождя.

Словом, это была мрачная погода даже для весны. Меня не покидало ощущение, что тучи собираются над нами не только на небе, и традиционная майская гроза, возможно, полыхнет молниями в самых человеческих душах. Я смотрел, как мокнет за окном наш плот. Это еще сильнее обострило ощущение абсурдности происходящего. В наушниках крутились вагнеровские валькирии на, несущиеся сквозь аэр на крыльях оркестра чешской филармонии.

Меня охватило злое вдохновение, и я сел за бумагу. Я обещал закончить рассказ к выходным, и, в общем, неплохо потрудился за эту ночь. о в сюжете что-то было не так. Охваченный холодным презрением, я швырнул из открытого окна в кусты недопитую бутылку коньяка и начал перекраивать весь текст с начала, вычеркивая усталый ночной либерализм. Мне хотелось попрать ногами все те похолодевшие трупы, в которые успели превратиться герои. Я не испытывал сомнений; те, что владели мною в течение ночи, исчезли без следа. Мне казалось, будто я прозреваю сейчас, в одном неизъяснимом миге, всю наполненность бытия. Музыка Вагнера вполне захватила меня, мне казалось, что это не он, а я иду под проливным дождем в мае 1872 года по дороге Байрейт. Если этой ночью я был доктором Франкенштейном, то теперь меня тошнило от вида всех этих полумертвых зомби. Словом, я отпустил всех на волю и позволил жить так, как они хотят. Я дал им свободу, болезненно ощущая, что сам, напротив, все более превращаюсь в актера, который играет бессмысленную роль. Вместе с тем я был уверен, что за пеленой абсурда есть какой-то скрытый, высший смысл, еще не ведомый мне, и что смысл этот раскрывается ни в чем ином, как в долге, который я добровольно возложил на собственные плечи.

Через два часа Марина принесла чай. Я не слышал, как она вошла, и только когда она поставила поднос передо мной на стол, я оторвался от листа и посмотрел на нее своими красными глазами.

- Я все думаю о том сне.

- Ты мне так его и не рассказал. Расскажешь?

- Да. - Мне вдруг стало холодно. - Давай затопим печку?

- Зачем? У нас же есть обогреватель.

- Наверное, он не работает. - Я бросил взгляд на запотевшее окно. - е в этом дело. Ты не понимаешь. Это не тот холод, о котором ты думаешь, даже не озноб.

- Да?

- Да. Это другой холод, совсем другой.

- Холод - он один и тот же.

- еправда.

- Я тебя не понимаю. - Она подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу.

- Я хотел сказать - это внутренний холод.

- Тогда печка тебе уже не поможет. Тогда ты - труп. - Я ждал, но зыбкое ее отражение в стекле так и не улыбнулось.

- у, может быть, но все же я так не думаю.

- Ты опять писал всю ночь?

Я не ответил.

- Ты расскажешь свой сон?

- Расскажу.

И я рассказал ей свой сон про человека, который жил в комнате с зеркальным окном. Это было не совсем окно. а самом деле это было большое зеркало, вставленное в оконную раму. Изображение в этом зеркале было какимто размытым, так что у смотрящего всегда могли возникнуть сомнения, действительно ли он видит самого себя или это фантом, нарисованный его воображением. Зато в нем можно было увидеть нечто такое, что невозможно увидеть в обычных домашних зеркалах. Тому, кто смотрел в него, оно показывало, переставая быть плоским и обретая объем, его самого, но как бы во временной проекции. Пока на поверхности болталась смутная тень настоящего, в глубине разворачивались, повинуясь желанию смотрящего, объемные, живые портреты его прошлого и будущего. Еще одна особенность зеркала заключалась в том, что образы в нем тоже могли видеть. Старик или ребенок, смотрящие изнутри, могли видеть отражение смотрящего - ту самую расплывчатую тень на поверхности стекла. А поскольку тень соединяла их взгляды: подобно вершине треугольника, то они вполне могли видеть и друг друга - до тех пор, пока тот, кто смотрит, оставался перед зеркалом. Другими словами, - посетила меня мысль, - человек каким-то образом свободен от времени. Пока он стоит, неподвижно глядя в зеркало, он способен видеть свое настоящее как часть многогранника. Вершина, с которой он смотрит, постоянно движется, тем самым в обычном состоянии мы не способны воспринять всей фигуры, но стоит нам замереть, как она предстает в своей завершенности. Мы каждый миг творим свое будущее и свое прошлое, и осознать это - значит на миг провалиться в зазор между причиной и следствием. В противном случае мы просто толкаем свою жизнь в гору, как Сизиф - свой камень, а ведь чтобы это делать, нужно забыть обо всем и придать этому занятию смысл. В своем сне я все время думал о том, как соединить вершины многоугольника нашего бытия. Я чувствовал, что если это удастся, то я смогу заглянуть в глаза истине. ужно было остановить движение и собрать все воедино. У Кёрая есть хокку: