Роберт Менассе - Изгнание из ада

Затем он покинул возвышение, глава общины подошел к нему и шепнул на ухо, чтобы он занял место в углу синагоги, после чего служитель велел ему обнажиться. Уриэль да Кошта выполнил приказ, ему завязали глаза, он разулся и вытянул руки, обхватив ладонями колонну, а служитель веревками привязал их к ней.

По причине тесноты и огромного стечения народа — многим в синагоге места не нашлось — двери были распахнуты настежь. Шум городского строительства гремел в помещении, глухие тяжелые удары копров, забивающих сотни свай в зыбкую почву.

К Уриэлю да Коште подошел кантор и кожаной плетью нанес ему тридцать девять ударов, согласно традиции, воспрещающей превышать цифру сорок. Все встали и негромко считали удары, ибо никто не желал, чтобы превышением означенной цифры совершился грех в доме Божием. Затем пропели псалом.

По окончании означенного ритуала Уриэля да Кошту развязали, и он опустился на пол. Главный раввин провозгласил отмену отлучения и велел ему подняться, отойти к порогу синагоги и лечь там.

Все это время Манассия крепко зажмуривался, пока не почувствовал на себе чей-то взгляд. Смотрел на него юный Барух, стоявший в нескольких метрах сбоку, а взгляд был точь-в-точь такой, с каким он в ешиве задавал вопросы. Взгляды учителя и ученика встретились, и ученик внезапно исчез. Краткого мгновения, когда Самуил Манассия, не выдержав взгляда Баруха, отвел глаза, оказалось достаточно: мальчик скрылся, Манассия не сумел его отыскать.

Между тем все — мужчины и женщины, старики и юноши — перешагивали через Уриэля да Кошту, лежавшего на пороге синагоги. Когда последний из паствы переступил через него, служитель помог Уриэлю встать, подал ему одежду, отряхнул ее от пыли. Раввины окружили его, гладили по волосам, жалели, ведь, как считал Абоаб, никто не должен говорить, будто после покаяния Уриэль да Кошта не получил сей же час сострадания и уважения общины.

Уриэль да Кошта пошел домой. На улицах стояли люди, только что побывавшие в синагоге, и каждый учтиво и приветливо с ним здоровался, показывая, что община вновь приняла его в свое лоно. Дома он заперся в кабинете, за три дня, не вкушая пищи, составил свое жизнеописание, приставил ко лбу пистолет и спустил курок.

— Будто требовалось лишнее доказательство, — сказал Абоаб. — Этот человек не был евреем. Еврей не налагает на себя руки! — И он отказал Уриэлю да Коште в погребении на еврейском кладбище Бет-Хаим.

Следующие несколько недель Барух в школе не появлялся. Манассия, со смертью Эфраима уже потерявший одного ребенка, вновь испытал, что значит потерять сына. Скорбь, которую он после смерти Эфраима заглушал пилюлями и алкоголем, вырвалась наружу. Рахиль встретила его печаль враждебно: она каждый день видела, в чем у них нужда, и в этом Барухе, о котором говорил муж, ей никакой нужды не было. Дома Манассии не сиделось, он предпочитал сидеть на кухне у Эсфири и Ионы, обсуждал с Ионой дела, слушал собственные реплики, видел себя со стороны, слушая Иону, думал: это не я. Адонаи, пожалуйста, верни мне меня!

Самуил Манассия бен-Израиль снова увидел Баруха д'Эспинозу лишь спустя три месяца, когда весь ученый Амстердам собрался на лекцию великого философа Рене Декарта «Машинная теория живого». Философа пригласил Свободный университет, однако оказалось, что в университете нет подходящего помещения, способного вместить столь огромное количество слушателей. В итоге ученый согласился держать речь под открытым небом, на острове Рапенбюрх, возле еврейского квартала, там всем места хватит. Безграничное уважение, какое город выказал знаменитому философу, математику и естествоиспытателю, вылилось в необычное решение магистрата: в тот вечер, когда Декарт выступит с лекцией, строительный шум умолкнет, дабы ученый мог говорить без помех.

Вот почему все современники, сообщавшие об этом событии, неизменно твердили, что в точности понимали оратора, хотя временами ветер и относил его слова в сторону.

Манассия пришел заранее, однако слишком поздно, чтобы занять хорошее место. Он полагал своим долгом послушать Декарта, но одновременно чувствовал такую усталость, что готов был рухнуть наземь и уснуть. Предстояло интереснейшее событие, и в долгие часы ожидания его до крайности удивляло, сколь мало ему пока интересны собственные интересы.

Наконец появился великий человек, прошел к ораторскому месту, овальной площадке, ограниченной позади каналом, а впереди — спешно сколоченными из досок крутыми трибунами, где расселась публика.

Манассия мало что понял. В городе царила непривычная тишина, такая огромная, что во многом как бы заглушала и поглощала то, что громко произносилось внизу и разносилось ветром. Служитель принес большую плетеную корзину с крышкой, поставил рядом с ученым. Как понял Манассия — и соседи это подтвердили, — Декарт хотел на примере продемонстрировать, что животные суть машины.

— Если я столкну человека в воду, что он сделает?

Манассия слышал, как в первых рядах публики закричали: «Поплывет!» — и сумел реконструировать заданный вопрос.

— Нет, ошибаетесь! Он задумается! Подумает, что не умеет плавать, и утонет или подумает, что умеет плавать, а потом поплывет!

Что он сказал насчет плавания?

Что мыслящий человек не может плавать?

Тсс!

— А вот животное, даже если никогда еще не плавало и не имеет такого опыта, мгновенно поплывет!

Что он сказал?

Тише!

— Это доказывает, что животные суть машины, поскольку… не разум… автоматизм… благодаря чему система… в простейшем соотношении ее органов… наши органы… тем не менее…

Манассия ничего не понимал. Хотел пробраться поближе, а коль скоро это невозможно, уйти. И тут быстро, одно за другим, произошли два события. Рене Декарт открыл плетеную корзину, достал оттуда кошку, живую кошку, и бросил в канал Рапенбюрх. Потом достал вторую и третью. Кошки пронзительно завопили, как машины, что ежедневно работали в этом городе, и еще в воздухе начали как заведенные махать лапами, а в воде поплыли…

— Божии машины! — воскликнул философ, и тут Манассия услышал за спиной крик, обернулся и увидел юного Баруха, потерянного сына. Мальчик стоял и кричал так, как может кричать только человек, охваченный беспредельной, прямо-таки самозабвенной, нет, заключающей и себя самого любовью к Творению. А пока Барух кричал, Декарт бросал кошек в канал и восклицал:

— Машины! Quod erat demonstrandum! [59] Что и требовалось доказать! (лат.).

Мальчик убежал прочь, Манассия тоже ушел.

Хотел пойти за Барухом, навестить его дома, но решил подождать с этим до завтра, в надежде, что к тому времени и ученик успокоится, и он сам тоже.

— Я видел тебя вчера, Барух!