Роберт Менассе - Изгнание из ада

Абоаб уехал, путь к должности главного раввина в родной общине был открыт. И вдруг эти бесконечные дебаты. Месяцами Самуил Манассия толком не мог глаз сомкнуть. Его друг Воссиус порекомендовал лекаря, который, будучи одновременно аптекарем, сумеет ему помочь. Одна пилюля на ночь, и полчаса спустя придет неодолимый сон.

Как же хорошо он спал. Эта пилюля вправду чудо. Она унимала аппетит, что сберегало куда больше денег, чем стоимость самой пилюли. Проснувшись, он испытывал огромную жажду. А от воды начинался понос. Врач и тут помог. Манассия стал пить пиво. И прекрасно себя чувствовал, когда пил.

Потом, шатаясь, добирался до дома. «Precisa- se…» — «Завтра! Женщина…» И он засыпал, этот сон — самое прекрасное во всей его жизни.

Он и решение чуть не проспал. Да, быть ему преемником Абоаба, новым главным раввином еврейской общины в Амстердаме. Решение принято. В его пользу. Узнал он об этом, лежа в постели, одурманенный, частью от пива, частью от пилюль, в полной прострации. Слишком поздно, думал он, слишком поздно, нет у него больше ни сил, ни ума для этой должности. Но тут что-то забрезжило, лучик света, и в этом свете возникли образы, картины: он увидел себя, каким он был, и мог быть, и на что еще способен, коли захочет. Торжественную церемонию, когда ему вручат посох и ключ к свиткам Торы, назначили на следующую неделю.

Вечером, за два дня до назначенного срока, великий Гудзон, в последний раз вернувшийся из Америк, стал на якорь в гавани Амстердама. И на берег сошел Абоаб, который немедля поспешил в синагогу, созвал махамад, сообщил о происшедшем и снова вступил в прежнюю свою должность.

Когда корабль пришел в Ресифи, город буквально накануне опять заняли португальцы, сойти на берег было невозможно, и лишь с Божией помощью им удалось уйти от вражеского флота. После долгих маневров они сумели-таки оторваться от преследователей-католиков и взять курс домой, где Абоаб, разумеется, готов сей же час снова взять на себя прежние обязанности и верой-правдой их исполнять. Хвала ГОСПОДУ!

Через несколько дней после несостоявшейся церемонии, которая сделала бы Манассию главным раввином португальской общины Амстердама, его маленький сын Эфраим лежал в колыбели мертвый. Тельце было еще теплое и мягкое, когда Рахиль взяла мальчика из колыбели, открыла ему ротик и со слезами и криком снова и снова прижималась к детским губам, пытаясь вдохнуть в ребенка жизнь. Эфраим безжизненно висел в ее объятиях, щека к щеке, пока Самуил Манассия не забрал мальчика и не положил в постельку.

Он не был каменным.

Что ж, теперь все сказано, плод чрева еще раз ожил и еще раз умер. Двадцать лет назад он и представить себе не мог, что когда-нибудь простит Хильдегунду, снова будет говорить с нею, проведет в ее обществе долгие часы, будет смотреть на нее и — расчувствуется.

В ту пору он не клялся в вечной ненависти, просто думал, что иначе никак не получится: ненависть, злость, вечно тлеющая агрессия. Через двадцать лет после того, как с улыбкой наблюдала за экзекуцией, она улыбалась ему, словно они как раз говорили о какой-то заковыристой истории, случившейся в незапамятные времена в другом мире. С какого момента история становится историей? Он задал этот вопрос вслух?

— С одной стороны, завтра, — сказала Хильдегунда, — с другой — никогда!

— «Никогда» мне не нравится. С другой стороны…

Наконец-то она прижалась к нему. Не от центробежной силы на повороте, а… какая разница. Тоже история.

Продолжать насчет «с другой стороны» он не стал.

— Я должна кое-что рассказать, интересное для тебя. Думаю, ты будешь рад, — сказала она. — Года два-три спустя, точно не помню, мы с Ренатой сидели на кухне нашего ЖТ…

— Вы жили в одном жилтовариществе?

— Да. Она чувствовала себя совершенно неприкаянной, не знала, куда деваться, и, когда у нас в ЖТ освободилась комната, поселилась там. Мы сидели на кухне, пили вино, разговаривали, и ненароком речь зашла о тебе, о той истории, и она рассказала, что конечно же все время знала, что ребенок не твой, но ты был рядом и переспал с ней, то есть она видела в тебе мужчину вообще, типичный пример, понимаешь? Не Виктора, а мужчину вообще! Нечто абстрактное, парадигму, лично к тебе это касательства не имело!

— Нет, не понимаю! — Он почувствовал, как в нем закипает злость, тогдашние раны вдруг снова открылись, агрессия разгорелась огнем, нет, это не история, не может быть историей то, что вновь причиняет такую боль. — Не имело ко мне касательства? Эта парадигма носила мое имя! В листовке стояло мое имя! Разве после признания она выпустила новую листовку? Клевету опубликовала, а правду рассказала с глазу на глаз! Этому я должен радоваться? Хороша радость, прямо как…

— Виктор, прошу тебя, не надо необдуманных сравнений!

Нет. Он больше не хочет ее. Пусть завтра едет домой к своему учителю религии. К детям. К своей самоуверенности. Ей никогда не приходилось бояться.

В ешиве появился новый ученик. Манассия быстро понял, что этот ребенок — дар, нечто особенное, незаурядное. Неожиданно руби доверили мальчика, который вызвал у него странное ощущение: я не потерпел неудачи. Моя неудача имела смысл: я стою сейчас здесь, в классе, и несу ответственность за этого мальчика. Барух, чудо-ребенок, и покуда только один человек видит, что ребенок особенный, — он, Самуил Манассия бен-Израиль. Человек, который пытался в кабаках залить пивом свою неудачу, упразднить ее в пьяном угаре и наконец забыть в постели, рыхлый, нервный, пассивный руби, нашедший последнее слабое утешение в том, что вписал себя в родословие грядущего Мессии, этот человек, не желавший надевать традиционную одежду раввина, предпочитавший бюргерское платье, купленное на первое жалованье руби, и носивший его изо дня в день, пока не истер до дыр. Иной раз он в этом самом платье, в каком запечатлел его на портрете сосед, художник Рембрандт ван Рейн, и в постель ложился, не в силах после кабака раздеться, поскольку не желал быть таким, каким был голышом. Поскольку хотел закутаться, и скрыться, и не искать лазейки, которой более не существовало. Этот Манассия внезапно столкнулся с вопросом: коль скоро я учитель, не должно ли мне стать наставником юного Баруха д'Эспинозы и дать ему все, чего он требует и что я могу дать?

Нет. Внутренний голос твердил: нет, у меня больше нет сил. Я хочу уснуть, погрузиться в дремоту, не желаю больше ничего знать и знания свои передать не могу, так как не знаю, что знаю. Вечная недостаточность.

Он приходил в школу пьяный, распределял задания, которые позволяли остальные обязательные часы провести в дремоте, задавал вопросы, которые ученикам приходилось грызть долго, закрывал глаза и старался ничего не видеть и не слышать, ни разноголосого городского шума за окном, ни жениных «precisa-se». И будил его неизменно Барух, уже нашедший ответы. Принимавший вопросы всерьез и до изнеможения искавший ответы. Мальчик почтительно называл его «сеньор» или «профессор», когда протягивал свой листок, исписанный четким каллиграфическим почерком. Да, Барух — ребенок незаурядный. Однажды он ответил на вопрос двадцатью встречными вопросами. Вот тогда-то Манассия решил изменить свою жизнь.