Роберт Менассе - Изгнание из ада

— Я знаю, что ты думаешь, братик, — сказала она, гордая молодая женщина, — и ты прав! Нам ведома тайна воскресения, и мы вместе его отпразднуем! — В новой жизни, на свободе… Этого она не сказала. Ведь и так ясно.

«Пафос, — успела она сказать Мане еще раньше, вскоре после того, как семья воссоединилась в Лиссабоне, — пафос позволен, когда имеется в виду противоположное!» Как болтлив, как плаксив запуганный мальчик. Сестра преподала ему урок, стертый тремя годами в иезуитской школе. Он был отброшен назад, к нулю и к начаткам латыни. «Пафос — чувство бесчувственных, священный экстаз презирающих жизнь», — сказала она, когда Мане со слезами клялся ей в любви, которой не испытывал, ведь эта женщина была такой чужой, что он не находил любви, а любовь должна была существовать, ее надо было призвать, мобилизовать, и не только оттого, что они одной плоти и крови, а из-за общего переживания тогда, на кладбище, накануне разлуки, в конце прошлой жизни. «Перестань, — сказала она. — Какие такие силы небесные? С какой стати ты говоришь так напыщенно? Слушай, ты достаточно большой, чтобы это понимать, и даже если недостаточно большой, то все равно должен понять: мы не христиане! Христиане, — сказала она, — воспринимают все согласно букве, вот в чем с ними сложность. Если они читают, что люди, не верующие во Христа, суть как засохшие ветви, которые бросают в огонь, то сжигают людей как засохшие ветви. Коли все воспринимаешь буквально, даже если это ведет к подобным последствиям, то надо быть до крайности бесчувственным. Стало быть, им требуются другие чувства. Заменитель. Это и есть пафос. Христианское чувство. Так сказать, прекрасное звездное небо над миром буквального чувства. Без чутья и сочувствия к человеческому. Верить в Бога, в красоту Творения, вообще в творческое, в себя как человека и при этом сжигать людей, истреблять, глубоко чувствовать и при этом не иметь сострадания — на такое способен лишь тот, кто верит всего-навсего в букву и обучен следовать оной. Люби! Sim, Senhor! [34] Да, сеньор! (порт.) Ненавидь! Sim, Senhor! Здесь написано вот так, а здесь — вот этак! Ответ всегда должен быть: да! Глупо это. Никто не имеет права повиноваться. Если дословное убийственно. Только эти люди говорят „сила небесная“, когда рассуждают о любви, ибо тогда могут на земле продолжать убийство. Вы проходили в школе „Божественные чувства“?»

Отец качался на стуле. Задремывал, наклонялся вперед, потом резко выпрямлялся, откидывался на спинку стула, потом глаза снова закрывались, он наклонялся вперед, но, еще не упавши головой на стол, опять резко выпрямлялся, чтобы снова медленно склониться вперед.

«Сегодня мы так и так в этом не разберемся!» — сказала мать. И Эштрела с Мануэлем остались одни.

«Ты читал „Божественные чувства“?»

«Да! Это была наша обязанность».

«И о чем же рассказывает этот текст?»

«О блаженстве любви к нашей Пресвятой Деве Марии, и как мир в этой любви хорошеет, и как все предстает нам в особенном свете, и как мы сливаемся с ближним и с миром в любви, которую даровал нам Господь…»

«Точно. Слово в слово. А теперь представь себе: La Celestina, Небесная, не Богоматерь, а блудница. Продажная женщина в публичном доме. И мужчины, которые к ней приходят, жаждут ее, ибо она так умела в любви, в плотской любви, в сладострастии, „подобно тому как Небесная облагораживает плоть, прикасаясь к оной“, „о Мария Селестина, кто окажется под плащом Твоим, будет спасен! Вечный миг блаженства!“, „как я силен, думая о Тебе, Небесная!“ Ну, понятно тебе? Автор этого текста, Фернанду Арантиш ди Монталбан, сын крещеных евреев, наверняка до упаду смеялся, когда все это писал! Он знал: христиане обожают буквы, станут на них молиться, а вот ему подобные смеются над значением букв, зная, что речь идет только об одном, — о земной любви. Или подумай о „Доне Кихоте Ламанчском“…»

«О ком?»

«О Доне Кихоте. Не читал? Никто не привозил тайком в школу эту книгу? Новую книгу, которая сейчас у всех на устах. Всяк ее читает. Одной из девушек в монастыре неожиданно достался экземпляр. Мы его разделили на страницы, чтобы каждую прочитанную тотчас передавать в следующие руки. Это роман о неком идальго, коренном христианине, который конечно же все, что читает, воспринимает буквально. А таким образом и именно поэтому становится фигурой смехотворной. Типичный христианин. Сопутствует ему некто более смекалистый, хоть и неблагодарный: Самуил, именуемый Санчо! Он знает, и мы тоже знаем: громкие слова — смехотворные дела! Очень громкие слова — убийственные дела! А кто написал эту книгу? Мигель Сервантес Сааведра, опять же крещеный еврей!»

«Почем ты знаешь? Что он еврей?»

«Мы знаем. Потому что умеем читать. Нам пришлось научиться заглядывать за буквы и под маски людей. И теперь ты должен тоже пройти эту школу, братишка!»

Эсфирь стянула с головы платок, встряхнула волосами, которые вдруг окружили ее голову львиной гривой.

«Стало быть, пользуйся громкими словами, только если имеешь в виду нечто иное, — сказала она. — Научишься?»

«На то воля Божия!»

«Это уже куда лучше, сударь!»

Прощание. Эсфирь поцеловала Мане.

— Доставь родителей следом! — прошептала она. — И не бойся. Мертвых умертвить невозможно!

Мануэл понял, или ему показалось, что понял.

— Ну?

— Клянусь загробной жизнью! — бодро проговорил он.

— В это мы верим, на это полагаемся! — сказала Эсфирь, а затем строптиво вскричала: — Слыхали, христиане? Мы веруем в загробную жизнь! — И расхохоталась. А секунду спустя стала сестрой-монахиней и ушла своей дорогой.

Остались мужчина, женщина, ребенок — это не семья? Они не привлекут внимания, в двух, в трех, четырех днях езды от Лиссабона? У них в распоряжении еще восемнадцать дней. Каждый замысел, каждая идея, каждый план, который сразу оказывался невыполнимым, стоил им одного дня. Или двух. Не было у них шанса.

Кому удавалось попасть на корабль, тот вытягивал счастливый билет. Корабли плыли на волю. В Новый Свет. Причаливали в чужих краях, где действовали иные законы, в гаванях, где чужаки не бросались в глаза и не вызывали подозрений, поскольку там было великое множество чужаков из разных стран. Для коренных обитателей больших портовых городов ничего нет привычнее чужаков. Мануэл грезил о гаванях, меж тем как отец тратил дни на поиски способа попасть на корабль. При мысли о рае Мануэлу представлялось только одно: гавань в другом мире. Чужаки, не привлекающие внимания, люди без страха. И буквы со всеми возможными значениями, за исключением буквального. Это так смущало его, так возбуждало, что он едва мог заснуть. И пока он размышлял в своей постели, молодые люди где-то в далеком портовом городе пели: «Никогда и никто не увидит, как мы жаримся в аду!» И это не означало, что они намерены вести христианскую, особенно богоугодную жизнь — хотя христиане трактовали это именно так, — просто они знали: ада нет. Потому их там и не увидят. И рая тоже нет, разве только мы создадим его здесь и сейчас. Тогда бы это действительно было… действенно. Так много значений. Так мало действительности.