Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

— Нет, почему же… — а глаза уклонились.

Да и же кто скажет, если сами не сможем, и нечего было на нее уж такое-то взваливать. Вечером: "Все передала". — "И это?" — "Н-ну, в общем я начала

этой, Татьяне, а она мне: я вас поняла". В это надо было поверить, не в слова, но что та поняла. Привезла нам Лина твои вещички. Те, что ждали в дезкамере этого часа. Были сшиты-продернуты ниткой халат, лифчик, чулки, штанишки. По-живому заношенные, да не пахло все это. Даже хлоркой. Даже смертью.

…А тогда, двадцать третьего:

Надо ехать. Стемнеет. — И встал.

Иду-у!.. — отозвалась Тамара на тихий стук в стену. — Читать? Сейчас,

сейчас… перелистнула, — нам уж совсем немного осталось.

И читала, читала, пока я шел на вокзал, ехал до Разлива, брел к озеру, берегом — цикуту искал. Мысленно, только мысленно.

— Ну, что? Не поедешь? Ладно. Не надо. Может, завтра. Посмотрим.

"И завтра, наверное, не смогу. Съездить что, найти, привезти, натереть, а как дать?" — стоял у окна, глядел на лужи.

Ну, вот и все!.. — захлопнула книжку.

"Да, все… кто бы подумал две недели назад, что успеем дочитать". Звонок в дверь. "Квартира восемнадцать?.. — молодая, круглолицая женщина, улыбаясь, стояла в дверях. — Я врач…" — "Проходите. Только, пожалуйста, не мучьте ее". — Тихо напутствовал в дверях. "Нет, нет, не беспокойтесь. — И, нырнув в комнату, озарилась: — Здравствуйте!.."

Я ушел, чтоб не видеть. Да, признаться, не засиделась. Подал плащик; время все пожевало — его, потертый портфельчик, туфли, халат, но на крепких антоновских щеках ее покрошило свои алмазные зубы.

— Как сердце? — тупо, машинально спросил. — Работает хорошо, но… — осветилась, — я думаю, что недолго. Дыхание почти не прослушивается. Я, правда, так, лежа ее послушала… чтоб не мучить. — И все шире, беспомощней улыбалась. — Но мне кажется, что недолго. Ну, если что… — никак, ну, никак не стянуть было ей на молнийный замочек добрые спелые губы на добром лице. — Не стесняйтесь, звоните. До вечера — нам, а потом в неотложку. Ну… — растерянно, радостно

глянула: — До свиданья. Скажите, сто восемнадцатая квартира

где?" — неожиданно посерьезнела: там сто восемнадцатая, там

нормальный ребенок, нормальный больной.

Так и вышла в лестничный полумрак, где никак не хотели гореть лампочки и который сразу же празднично озарился — от нее. Захлопнув дверь, глядел в темный междверный тамбур. Где же я слышал про сто восемнадцатую квартиру? Ну да, в "Мастере", когда он с Маргаритой прилетает прощаться к Ивану Бездомному.

"— Нет, Прасковья Федоровна, не надо доктора звать. А вы лучше скажите, что там рядом, в сто восемнадцатой комнате сейчас случилось? — В восемнадцатой? — переспросила Прасковья Федоровна, и глаза ее забегали. — А ничего там не случилось. — Но голос ее был фальшив, Иванушка тотчас это заметил и сказал: — Э, Прасковья Федоровна! Вы такой человек правдивый… Я ведь через стену все чувствую. — Скончался сосед ваш сейчас".

Да, скончался мастер, и дал ему Бог, презрев ходатайство Воланда, не райские кущи, а только покой. И, должно быть, недаром в то лихолетье именно так распорядился всеми ими Михаил Афанасьев Булгаков, потому что рай — давнишняя пошлая сказка и зачем он? Лучше покой. Только дал он живой, а не тот мертвый, о котором писал Микельанджело. На то Его воля: писатель, он тоже ведь бог — хочу милую, хочу казню. Вот и выбрал лучшее: вроде живут и вроде бы нет. Потому что какая же это жизнь, когда полный покой?

— Папочка!.. Ты что там делаешь? Брось, иди к нам, — обернулась с улыбкой ко мне. — Смотри, как Лерочке понравился твой лимонад. Да, доченька? — (И ты подняла руку, показала нам: на большой палец). — Еще? — засмеялась мама, окунула шприц в чашку. — Смотри, мы почти уже всю бутылку

выпили.

Я схожу, еще принесу.

Сходи-и!.. Если тебе не трудно. Что, доченька, ты хочешь сказать?

Л-Е-Г-Ч… — пальцем по одеялу.

— Тебе легче? Да?.. Лучше?.. Да!.. Немного? Сейчас, сейчас папа еще принесет!

Пошел я — быстро, осознанно. Не в Разлив — за бутылками.

— Ну, купил? Две, смотри, Гуленька. Дать? Дать!! Сейчас…

На коленях лежал Гайдар. На табуретке порошковый анальгин, палочки, вата, блюдце, и на нем под салфеткой (стерильно!) шприц.

Ну, еще? Саша, смотри, она уже выпила почти полторы бутылки.

Ну, раз хочется…

И с давно невиданным удовольствием ты попила. Нет, не эти губы твои, а далекие — как умели они не жадно, благородно сдержанно принимать ложку, груженную кашей, супом. Тугие, темно-крепкие, хоть широкие, а все же хорошие.

— Вот, папочка, тебе!.. — подала с улыбкой для стирки комок кофейно испещренных пеленок.

Позвонила мать, сказала, что хочет прийти. Что ж, если не страшно. Как завидую тем, кто может уйти и не видеть. Только так, чтобы не уходить от тебя, чтобы ты была здесь, но чтоб этого не было. Но тогда зачем уходить? А дождь все шел, шел, фонари болтались над плоскими лужами, и мерещилось мне, будто они осторожно кипели — шевелением выгребной ямы.

Пришла мать, села, не она надевала — сама надевалась на лицо ее маска, стоическая. И молчала. И ты. Но еще есть время, говори же, доченька, говори! Очень мало осталось, еще я не уехал туда за цикутой, говори, говори!

— Саша!! Скорей вызывай!.. — ворвалось из комнаты в кухню. — Доченька, сейчас, сейчас!.. — анальгин, шприц. И успел увидеть, как села, заметалась.

Они прибыли так, что даже нам не показалось долго. Врач спокойный, хмурый, приятный. Подступил с иглою к тебе. Как сказал "неотложный" наш мальчик? "По отношению к детям нельзя применять телесные наказания, можно только физические". Провожая врача, видел, что весело ему не было. Участковая улыбалась виновато, растерянно. Она — добрая, выпестованная на ангинах да насморках, никак не могла удержать улыбки — белой розой в алых губах расцветала никчемность. Он давил беспомощный вздох. Оба были понятны. Но не оскорбляли, нисколько. "Звоните, если что. Мы сразу приедем".

Вышла на кухню моя мать, шепотом: "Боже сохрани!.. Ты не видел, как она себя кулачками по голове била… от боли. Бо-оже мой…" — и в глазах ее, кроме увиденного, я прочел боязливый упрек: ну? надо было тебе ее брать? И растерянно опустил свои в пол. "Спит… — вышла Тамара. А в этих глазах острыми ледяными осколками стыл раскрошившийся ужас. Головой (не чувствуя этого) тихонько раскачивалась. И опять слились наши взгляды: ехать… надо ехать в Разлив. — Давай ляжем. Ну, что ты все маешься".

Спали вы. Я выделывал то же, что одно существо, о котором поведал нам мальчик: "Гусеница молча ползала по дну коробки". На столе бдела настольная лампа. Для которой мама сшила абажур из своего сношенного платья цвета роскошной морской волны. Из того, в котором вынесла тебя (полешко березовое, перетянутое розовой лентой) из родильного дома. "2 июля 1960. Типус! (это было одно из наших имен). Ну, вот и явилась на свет такая цаца — Валерия Лобанова — крепкая, ладная девка с пухлыми пальчиками, с черной курчавой головой. Вот личика я не успела разглядеть — оно морщилось, а рот был широко открыт в крике. Она начала орать благим матом, как только нос высунулся на свет божий. Голос громкий и требовательный, но не противный. Очень походит на того грачонка, которого я спасала у нас под окнами. А вообще-то никаких материнских чувств, восторга и умиления еще не испытываю, а просто приятно, что мучения кончились, что дочка здоровая. Может, когда буду кормить, появится материнское чувство. Надо скорее делать ремонт, а то ведь меня продержат только неделю. Уж ты там крутись, терпи. 6 июля. Китя! Спасибо за внимание! Вчера объедалась яблоками, помидорами, сыром и — прочь! Ты больше не присылай ничего. У нашей Помидоринки уже отвалилась пуповина, прибавляет в весе, здоровенькая. 7 июля. Саш! В субботу еду домой. Приходи встречать. Надеюсь, пол в комнате просохнет. 8 июля. Здравствуй, торопыжка-зашивалка! Все-таки зашился ты, как я погляжу. Я-то управилась к сроку, Помидоринка тоже. Ну, ладно, разрешили выписаться в воскресенье. Так что пол успеет просохнуть. Что за краска такая тебе попалась?" (Я тогда покрыл наши доски в комнате краской, а она не желала сохнуть, вот и ублажал ее по совету бывалых людей хлебным квасом). "Сегодня уже выписались трое из нашей палаты — я с ними рожала. Меня берут завидки, но я все-таки не огорчаюсь. В общем, все к лучшему. 9 июля. Типус! Все наши уже отбыли домой, меня положили в коридоре, палату дезинфицируют. Я поплакала немножко, но утешилась, что завтра домой — как-нибудь стерплю. Не опаздывай, пожалуйста, а то я исстрадаюсь тут. И, пожалуйста, не приводи много народу. Ты знаешь, как я люблю пышные церемонии".