Игорь Всеволожский - Ночные туманы

По команде «Боевая тревога!» все, кто находился на мостике, спустились ко мне в боевую рубку, последним спустился Бессонов. Совсем как на подводном корабле перед погружением в воду. Я задраил люк. На подводной лодке забытого на палубе человека могла смыть вода, а у нас — уничтожить огонь. Недаром после каждой стрельбы сгорала, облупливалась прочная краска.

Корабли легли на боевой курс.

Я представлял себе офицера, отсчитывающего минуты, оставшиеся до выстрела. Не дрожит ли голос? Нет, он спокоен. Перед его мысленным взором участок моря, посреди которого цель, обреченная на безусловную гибель.

Голос офицера, говорящего в микрофон, властно звучит в напряженной тишине. Все нервы натянуты до предела, торжественный миг наступает. До атаки остается одна минута.

Сколько можно пережить и передумать за эту минуту?!

Офицер объявляет:

— Тридцать секунд…

Вот и атака!

Словно яркий прожекторный луч вырвался с палубы стрелявшего корабля. Я увидел из рубки, как водную гладь очертила золотая стрела. Она опустилась в воду.

И с другого стрелявшего катера тоже взвилась огненная комета, точнейшим образом врезалась в то же место.

В оранжевом свете силуэт цели на мгновение стал черным.

Спящим на берегу в эту ночь невдомек, что происходит в море. Происходит для того, чтобы они могли спать спокойно. Сегодня, завтра, через месяц и год. Каждую ночь.

Когда мы вернулись в базу, адмирал встретил нас и поздравил стрелявших.

На причале появились кок и его помощник. Они несли на носилках традиционного поросенка. В дни войны подводные лодки оповещали о новой победе по радио. В базе тотчас же жарили поросенка.

Теперь жареный поросенок — награда за меткие стрельбы. Поблескивающий золотисто-коричневой корочкой, усыпанный по спине изумрудным луком, поросенок безмятежно лежал на блюде. Сопровождала его на причал матросская свита. Каждый что-нибудь нес: один — тарелки с селедкой, другой — бачок с винегретом. Под разгоревшимися взглядами проголодавшихся моряков кок огромным ножом разрезал на части жаркое. Каждый корабль vполучил свою долю. И пир начался.

Мы тоже ели жаркое, с некоторой, правда, неловкостью: мы-то на этот раз не стреляли!

Но адмирал нас ободрил: вас угощают авансом, в полной уверенности, что вы аванс отработаете. И на следующих стрельбах мы его отработали, черт возьми!

По примеру комдива, перенесшего кабинет на причал, и мы переселили матросов из казармы на корабль.

Удивительно быстро мы его обжили. И каютка, казавшаяся вагонным купе, стала вдруг моим домом, я перенес в нее и белье, и любимые книги. Все реже стал бывать у старушки Подтелковой.

Мы жили дружной семьей — Бессонов, я, Гурьев, Дементьев. У Бессонова и у меня были отдельные крохотные каютки, Гурьев и Дементьев жили в одной. Наши мичманы были старше нас, один из них, боцман Тафанчук, даже имел двух взрослых дочерей. Тафанчука все уважали — по возрасту он годился нам в отцы, и, хотя в отличие от боцманов старинного толка он не носил ни бороды, ни усов, был всегда чисто выбрит и казался моложе своих сорока с большим хвостиком, мы все чувствовали его превосходство — он мог многому нас научить.

Что он, кстати, и делал. Я не стеснялся его расспрашивать и не уставал слушать. Тафанчук на катерах плавал двадцать три года. Много лет знал нашего комдива, начальника штаба и адмирала. Вместе с ними он принимал на заводе и осваивал новые катера.

Раньше, закончив дневные дела, мы расходились по своим убогим квартирам. Теперь, если не было объявлено состояние готовности, только Бессонов уходил к своим трем ребятам да Дементьев к своей Вероничке. И Гурьев, и я, и Тафанчук оставались на корабле и подолгу сидели, бывало, в кают-компании за чаем, настоянным по рецепту Тафанчука до густоты неописуемой.

— У меня, — рассказывал Тафанчук, — когда мы вышли впервые на стрельбы, в уме помутилось: вдруг почудилось, что матроса забыли на палубе. Я рассудка едва не лишился. Разумеется, на палубе никого не осталось. Но что я в ту пору пережил — никому пережить не желаю. До сих пор, как вспомню, так мурашки по телу…

Ангел Матвеевич Тафанчук был непримирим к разболтанности, неряшливости, считая эти пороки самыми злыми грехами.

«Инженерскую должность занимаете, — отчитывал он нарушителя, — а такое неряшество допускаете. Эх вы, профессор!»

Он был прав, называя матросов профессорами и инженерами. Почти каждый имел в своем подчинении такие приборы, что с ними справиться впору лишь инженеру.

Я любил по вечерам заходить в тесный кубрик, где всегда о чем-нибудь горячо спорили: о кибернетике, математике. Старшина Кусов был в математике бесспорным талантом, я убежден, что его ожидает блестящее будущее. Ну, прямо-таки не кубрик, а дискуссионный клуб!

Как-то в кубрике я рассказал о деде и бабке, о том, как они воевали в гражданскую, и дед-матрос, эскадронный Конармии, ворвался в Севастополь на лихом скакуне.

Спустя некоторое время матросы привели ко мне одноногого старика. Ногу он потерял в сорок первом. Он служил с моим дедом Варсанофием Подколзиным на «Керчи» и лихо отплясывал в двадцатом году на его свадьбе с красавицей пулеметчицей…

«Варварой, что ли, звали ее, точно не помню, а только хороша была так, что и сказать невозможно».

И старик громко причмокнул.

Посмотрел бы он теперь на мою бабку! Но она так и осталась для него двадцатилетней красавицей.

Матросы привыкли ко мне, не чурались, заходили посоветоваться и по личным делам, а особенно зачастили после того, как я перетащил от старушки Подтелковой часть библиотеки и охотно давал читать им книги.

…На наш катер пришел на практику из училища курсант Всеволод Тучков. Адмирал предупредил Бессонова: никаких поблажек, побольше строгости. Всеволод был так мил и дисциплинирован и так старался поскорее освоиться с катером, со службой, с командой, что о поблажках не могло быть и речи. Веселый, общительный, он стал всеобщим любимцем. Он был влюблен, как и я, в море, в свое училище. С упоением Сева рассказывал:

— Первые курсанты приехали в Севастополь еще до войны по призыву комсомола. Жили в палатках, учились в бараках и помогали строителям. «Красивым строем шагала черноморская юность тридцатых годов», — написано в истории училища. Лихой песней «На воде и под водой нет врагам пути» рвали тишину Севастополя.

В сорок первом выпускные экзамены черноморцы сдавали в боях. Многие стали прославленными героями. Ни один трус, ни один паникер не опозорил училище. «Никогда не забудем подвигов наших предшественников», — было написано в училищном журнале «Черноморец».

…В Новороссийске вагоны с бомбами стояли рядом с причалами. Налет «юнкерсов». Вагоны горят. Михаил Правдин с группой матросов растаскивают вагоны вручную. Он погибает, откатывая последний вагон. Корабли спасены…