Игорь Всеволожский - Ночные туманы

Сырин впился в него ненавидящим взглядом. Сергей Иванович хотел продолжать, но острая боль подступила под сердце, и он, стараясь казаться спокойным, закончил:

— А впрочем, товарищ Скворцов все сказал за меня.

— Вечер объявляю закрытым, — торопливо сообщил Александр Платонович, напуганный непредусмотренным оборотом дела.

— Я говорила тебе, что не надо было устраивать этот вечер, — упрекнула Сергея Ивановича Ольга Захаровна по дороге домой. — Ты взволновался…

— Ничуть. Ты же видела: я был совершенно спокоен.

— Внешне…

— Может быть. Боюсь, что мне очень хотелось ударить его по лоснящейся физиономии.

— Ты бы этого не сделал.

— Не сделал бы. Лишь потому, что не хочется руки марать. Присядем, Оленька…

— Тебе плохо, Сережа?

— Нет.

Но он сел, откинувшись на спинку скамейки. Ему по хватало воздуха, хотя с моря с силой дул освежающий ветер. Щемящая боль охватила клещами левую руку, молотком застучала в лопатку, и ему показалось, что каждый вздох причиняет все большую боль. Эх, очутиться бы дома, прилечь! Но до дома было не близко.

— Сережа, такси!

С легкостью молодой женщины она устремилась к приближающемуся зеленому фонарику.

Через пять минут Сергей Иванович лежал дома в постели. Боль все еще не унималась. Дышать было тяжело. Он попросил:

— Оленька, ты бы открыла окно…

И послушно проглотил горькие капли.

Что же это? В начале года он проходил диспансеризацию (он пошутил тогда: «инвентаризацию»). Все было в порядке: глаза, как у молодого, легкие — на удивление.

Сердце стучало нормально. А теперь… Вот так всегда и бывает: человек думает, что он совершенно здоров, а болезнь настигает его и пригибает к земле. И человек сгорает в несколько недель или месяцев…

— Оленька, я лучше посижу.

Сергей Иванович сел в кресло. Он всегда посмеивался над людьми, носящими в кармане таблетки и то и дело сующими их под язык. Теперь, пожалуй, и ему придется обзаводиться таблетками.

— Вызвать врача?

— Нет, не стоит. Мне легче.

Но легче не стало. Хотелось встать, походить, полежать, посидеть снова в кресле, лишь бы глубоко дышать… как дышалось всю жизнь…

…На днях он встретил на улице капитана первого ранга Измайлова — тот вышел в отставку «по сердцу». Он проклинал всех врачей, не умеющих разрешить «проблему номер один», и говорил, что он, жизнелюб, не живет, а прозябает: «Я любил выпить с друзьями малую толику — запрещено. Любил покурить заветную трубочку — запретили. Волноваться тоже нельзя: запретили. Жену любить — и то с осторожностью. Нет уж, это не жизнь! Я не живу, а доживаю. Лучше уж сдохнуть!»

Долго ли это будет еще продолжаться?

— Оленька, ложись, милая, спать.

Пойти завтра к врачу? Уложит, чего доброго, в госпиталь. А у меня на носу учения, стрельбы. Дивизион Забогалова выходит в отличные. Забегалов у меня молодец!

— Фу, отпустило немного. Теперь я, пожалуй, лягу, посплю. Ты не возражаешь?

Он поцеловал теплую руку жены.

Кажется, действительно отпустило. Легче дышать. Рука болит меньше.

Он добрался до кровати и лег. Теперь заснуть. И все будет в порядке. А завтра… Сколько дел накопилось на завтра! Разве можно ложиться в госпиталь?!

На другое утро он пошел на свои катера. Ничего больше страшного не было. Дышалось легко.

Тучков вышел в море и почувствовал себя молодым человеком. Стоял на мостике рядом со Строгановым, и его радовало, что Строганов показывает себя опытным командиром. Поход был сложным и длительным. Ночью на них опустился густой, как каша, туман — вечный враг моряков.

Сергей Иванович помнил время, когда в тумане, окутавшем море, гулко и страшно били колокола кораблей.

Теперь удивительные приборы позволяют плавать в тумане, не снижая скорости хода. Тревожный колокол никому больше не нужен.

Бывало, Сергей Иванович мог простоять на мостике много часов. Теперь не мешало бы спуститься в каюту командира или помощника, прилечь на часок, другой. Он устал. Но усталость переборол. «Я должен быть молодым офицерам примером».

Катера шли вперед, прорезая туман, словно масло.

Шум волн, гул моторов — все это было привычно; и то, что катер переваливался, раскачивался волнами, тоже было знакомо уже много лет. Многочасовой поход закаляет молодых моряков. Он вспомнил тех, которые маются, наглухо запертые рядом с моторами, пожалел их. Но и к этому моряки привыкают.

И вдруг боль, словно придя из ночного тумана, вцепилась в лопатку, в плечо, потом ударила в ногу…

— Товарищ адмирал, помочь вам спуститься вниз? — участливо склонился к нему Строганов.

«Что он заметил? Исказившееся от боли лицо? Может быть, я застонал?»

— С чего вы взяли? Я не хочу отдыхать.

— А мне показалось…

— Да, вам показалось, я не устал.

Ему пришлось прокричать эти слова. Иначе бы Строганов их не услышал.

И он не сошел с мостика до тех пор, пока не почувствовал, что ему надо принять эти мерзкие капли, а для того чтобы принять их, надо откупорить пузырек, найти стакан или рюмку, накапать, залить их водой… Значит, надо спуститься в каюту.

И он ушел с мостика без посторонней помощи, сам, и никто не заметил, с каким трудом он спускался по трапу.

Принял лекарство и тяжело упал в кресло, чтобы просидеть в нем совсем неподвижно десять минут или тридцать, а может быть, целый час…

А потом он опять поднялся на мостик, в ночной, уже начинавший рассеиваться туман и увидел Строганова, сосредоточенного и все такого же свежего, как будто поход не продолжался двенадцать часов.

И хотя на ветру, разгонявшем туман, дышалось легко, Сергей Иванович решил: придется идти к эскулапам. Капитан-лейтенант Говорущенко провоевал всю войну, скрывая от всех порок сердца, и выходил в атаки с больным сердцем, но то было во время войны. А сейчас — имеет ли право он скрыть?

И вот Сергей Иванович выполнил все, что ему полагалось: раздевался, ложился, садился, вставал и поеживался от охватившего его холодка. Его выслушивали, выстукивали, просвечивали, снимали кардиограмму. Наконец все было закончено. Его судьба решена. И не в его пользу, хотя лицо у врача было веселое.

— Ну, что? — спросил адмирал.

— Я думаю, вам лучше всего отдохнуть, подлечиться, полежать у нас в госпитале. Как раз освободилась палата для одного. Вам будет спокойно, как в санатории, товарищ адмирал.

— И долго, вы думаете, придется мне вылежать?

— Я полагаю, не меньше двух месяцев.

— Значит, дело серьезное?

— Ну, не сказал бы, что очень.

— Я, полковник, привык говорить в глаза правду.

И не боюсь правды, сказанной мне.

— Вам необходимо долго и серьезно лечиться.

— Когда я должен к вам лечь?

— Чем скорее, тем лучше.

— Сегодня?

— Ну, зачем. Можно завтра. Даже послезавтра.