Ясухиро Кавабата - Мастер игры в го

И раньше в официальных играх с участием мастера лимит времени бывал чересчур велик. Во встрече с Ка-риганэ, игроком седьмого дана, в пятнадцатом году эпохи Тайсё (1926 год) каждому из игроков было отведено по 16 часов, и Кариганэ просрочил время. Впрочем, мастер все равно выиграл бы с перевесом в 5–6 очков. Игра еще не была окончена, а уже поговаривали, что Кариганэ пора сдаваться. В матче с У Цинь-юанем каждый из партнеров имел по 24 часа.

Однако 40 часов, отведенные каждому из партнеров в последнем матче, не шли ни в какое сравнение даже с этими огромными лимитами и в четыре раза превышали обычную для профессионалов норму. Сама идея контроля времени превращалась тем самым в фикцию.

Если предположить, что побивший все рекорды сорокачасовой лимит был предложен самим Сюсаем, это означало бы, что он добровольно взвалил на себя тяжкий груз. В конце концов мастер заболел, но был вынужден, жестоко страдая от болей, терпеть многочасовые раздумья противника, который израсходовал более 34 часов.

В том, что доигрывания были назначены на пятый день, угадывалось желание устроителей пощадить престарелого мастера, но это желание сослужило ему плохую службу. Допустим, оба партнера израсходуют свои лимиты времени полностью — это составит 80 часов. Первоначально предполагалось играть по 5 часов в день. Значит, потребуется 16 доигрываний. Если бы расписание игр соблюдалось до конца, партия растянулась бы на три месяца. Но какая нелепость — рассчитывать, что игрок сможет равномерно распределить свои силы на три месяца и столь долгое время пребывать в постоянном напряжении! Подобная нагрузка сломит даже самого сильного игрока. Ведь на протяжении всей игры оба противника помнят позицию на доске, будь то во сне или наяву, и думают об игре. Получается, что за четыре дня отдыха игрок не столько набирается сил, сколько устает.

Для больного мастера этот четырехдневный «отдых» оказался дополнительным бременем. И сам Сюсай, и организаторы матча — все хотели закончить игру хотя бы на день раньше, и речь шла вовсе не о том, чтобы угодить мастеру. Все понимали, что он вот-вот сляжет.

Мастер почувствовал себя плохо еще в Хаконэ. Как-то его жена с грустью сообщила мне, что мастер хочет, чтобы все это побыстрее кончилось, кто бы ни стал победителем.

— Никогда в жизни он не говорил ничего подобного, — промолвила она.

А в другой раз, опустив глаза, сказала одному из организаторов:

— Пока тянется эта партия, он не поправится. По-моему, если прекратить игру, ему сразу станет легче. Но разве он сможет изменить своему искусству?.. Извините, не следует принимать мои слова всерьез. Просто когда тяжело, всякое в голову лезет…

Это были откровенные слова. Вероятно, мастер нередко слышал их во время семейных разговоров, но он-то уж во всяком случае был не из тех, кто стонет и жалуется. За пятидесятилетнюю карьеру профессионального игрока он одержал благодаря своей выдержке немало побед. И уж конечно, мастер никогда не выставлял напоказ свою боль и страдание.

Как-то раз, когда игру перенесли в Ито, я спросил мастера, собирается ли он после окончания матча снова лечь в больницу или, как обычно, вернется в Атами. Мастер ответил с неожиданной откровенностью:

— М-да, дотяну я до конца партии или нет — это большой вопрос. Вообще-то я и сам удивляюсь, что еще жив. Ведь я не размышляю ни о чем серьезном, верующим себя тоже не назову… Долг профессионала? На нем далеко не уедешь. О какой-то необычной душевной силе тоже говорить не приходится… — Он произносил слова медленно, слегка наклонив голову. — Возможно, все дело в том, что у меня крепкие нервы? Доскональность? Дотошность? Пожалуй, добрую службу мне сослужила дотошность… Вы, конечно, знаете, что в Токио и в Осака в это слово вкладывают разный смысл. В Токио «дотошность» означает «тупость», а когда в Осака говорят о живописи «доскональная», это означает «совершенная». Об игроке в го тоже говорят: «играет досконально».

Он говорил неторопливо, словно смакуя слова, и я с удовольствием его слушал.

Мастер редко позволял себе выражать какие-либо чувства. Не в его характере было придавать какое-то особое выражение своему лицу или голосу. Я общался с Сюсаем довольно долго, и чем больше его видел, тем больше мне нравились его внешне невыразительные жесты и слова.

С тех пор как Сюсай завоевал в 1908 году право на титул Хонинобо, его поклонник Хироцуки Дзэккен стал поддерживать его во всех начинаниях и даже работал у него секретарем. Он писал, что за тридцать с лишним лет работы он ни разу не слышал от мастера ни просьбы, ни благодарности. Из-за этого мастер прослыл холодным и жестким человеком. Дзэккен пишет, что все слухи о недостаточной щепетильности мастера в денежных делах — полнейшая выдумка, и он может это доказать.

Во время последней партии мастер тоже не проявлял особой приветливости. Но это вовсе не означало, что он кичится своим высоким титулом, просто такой у него характер.

Когда причастные к игре в го люди приходили к нему за советом, мастер бывало лишь протянет: «М-да-а…» — и надолго замолчит; что он имел в виду — приходилось только догадываться. Я подумал, что эта манера порождала массу недоразумений: на человека, носящего высший титул, не очень-то повлияешь. Его жене нередко приходилось выступать перед гостями в роли то помощника, то посредника. Когда Сюсай замолкал и сидел с отсутствующим видом, его жена сразу же принималась хлопотать, стараясь сгладить неловкость положения.

Такая особенность мастера, как заторможенность нервной системы и интуиции, медлительность или, как он выразился, «дотошность», часто проявлялась в его отношении к партиям, сыгранным для развлечения. Я уж не говорю о сёги или рэндзю, но, даже играя на бильярде и в маджонг [23] Маджонг (или мадзян) — китайская игра в фишки с использованием игральных костей. Играют вчетвером, каждый за себя. , он думал так долго, что наводил уныние и на самых терпеливых партнеров.

Мне довелось несколько раз наблюдать, как в гостинице «Хаконэ» мастер и Отакэ играли на бильярде. Мастеру случалось набирать и по семьдесят очков. Отакэ, как и подобает профессионалу го, скрупулезно вел счет, приговаривая: «У меня — сорок два, у вас — четырнадцать…» Мастер бесконечно раздумывал перед ударом и, даже встав в позицию, подолгу вертел в руках кий, примериваясь и так, и эдак. Считается, что в игре на бильярде проявляется темперамент человека: это видно и по его движениям, и по скорости катящихся шаров. Так вот, Сюсай почти не двигался. Кончик его кия еле-еле ползал, что заметно раздражало зрителей. Однако я, наблюдая эту картину, проникся к мастеру еще большей симпатией.