Леонид Бежин - Чары. Избранная проза

Между тем приближался вечер, такой же неясный, туманный и мглистый, как и утро. Путешественников устраивали на ночлег не в гостинице, а у хозяев, с которыми расплачивался пансионат. Помню первую такую ночевку…

Рассекая фарами сплошную, рыхлую темноту, автобус вторгся в поселок на окраине Ялты, сплошь состоявший из террасок, пристроек, флигельков и мезонинчиков, и остановился там, где на всю улицу мигал лишь один фонарь. Наша сопровождающая стала распределять всех по квартирам, ставя галочки в своем растрепанном блокноте, и меня охватила сумасшедшая надежда, что Таню поселят одну, в каком-нибудь крошечном флигельке с лестницей, ведущей под самую крышу. Я дрожал от озноба, умоляя судьбу, чтобы это случилось. Таня, казалось, без слов меня поняла, пропуская вперед других, пока, наконец сопровождающая ее не спросила:

— Вы одна? Куда же мне вас пристроить?

И повела ее в глубину поселка.

Я крался следом, в пяти шагах, стараясь, чтобы сопровождающая меня не заметила. Набрели на причудливый теремок: его нижний этаж напоминал вагон-теплушку, в верхнем угадывались контуры газетного киоска, с боку же прилепился флигель, явно перестроенный из бывшего гаража. Наша сопровождающая толкнула калитку, которая вместо того, чтобы открыться, упала, сорвавшись с петель.

— Принимай, Терентьич!

Тотчас распахнулась дверь, рассыпчато зазвеневшая стеклами, словно цыганским монисто, и навстречу гостям, стуча деревянной ногой, выбежал хозяин, взлохмаченный и ершистый с виду дедок в ватной безрукавке.

— Пожалуйста, курортница, располагайтесь…

И исчез дедок.

Таня поднялась по шаткой лесенке на второй этаж, а сопровождающая, пожелав ей спокойной ночи, тоже исчезла в кромешной тьме.

Не забыть мне, как я стоял в запущенном, чахлом винограднике, освещенном лучиком света, падавшего из-за занавески нижнего окна, и ждал, когда все утихнет, смолкнет. Кисловато пахло какими-то садовыми удобрениями, фруктовой гнилью, сваленной рядом, а я смотрел туда, на Танины окна, где тоже зажегся свет и на занавеске мелькнула ее тень. Меня знобило,… Когда хозяева, дедок и его старуха, затихли и отбренчал ручной умывальник, я стал крадучись взбираться по лестнице и тихонько толкнул дверь, словно опасаясь, что она тоже не откроется, а с грохотом упадет. Дверь все же открылась, и я вошел. Таня укладывалась спать и была в рубашонке, босая и простоволосая. Она взбивала подушку и как-то странно заслонялась ею от меня. Я постарался улыбнуться, но улыбка вышла натянутая, неверная, гадкая, словно я был вор или разбойник, тайком пробравшийся к ней.

Надо было скорее, как можно скорее поцеловаться. Я притянул к себе Таню, но подушка мешала, а она не выпускала ее из рук, словно свою единственную защиту. Я хотел взять у нее подушку и отбросить ее, отшвырнуть, Таня же, словно не понимала моих намерений и держала подушку как некий предмет, в котором я, наоборот, очень нуждался. В это время оглушительно зазвенело монисто двери.

— Постоялица, спокойной ночи тебе. Все хорошо? Удобно? — снизу спросил дедок.

— Да сплю я, дедушка. Спасибо, — ответила Таня с беспечной легкостью человека, у которого нет повода не верить собственным словам.

Мы оба посмотрели на подушку и рассмеялись. Тогда и мне стало легко…

Среди ночи я возвращался туда, где был поставлен на ночлег, о чем свидетельствовала моя галочка, вдавленная притупившимся грифелем карандаша в страничку блокнота. Поселок уснул под единственным фонарем, огромное и темное море глухо накатывало, шептало, бормотало вдали, доносилось теплым и влажным веянием, и у меня было ясное сознание, что все это — поселок, фонарь, море и я среди влажной, бормочущей темноты — высшая минута жизни…

Следующее утро мы провели в Ялте. Предрассветное море было цвета нежной, полупрозрачной бересты, отслоившеጠся от ствола и закрученной колечком, а небо — седым, белесым, молочным. Улица и набережные тонули в рыхлом, слепом тумане, и отчалившие пароходы подавали далекие трубные зовы…

Обнаружилось, что Галантерейщик и его хохлушка не ночевали вместе со всеми, а куда-то исчезли, никого не предупредив. Началась суматоха, беготня, их разыскивали по всей Ялте. Оказалось, что ночь они провели в гостинице: Галантерейщик терпеть не мог комнатушек, лишенных самых элементарных удобств, к тому же он смертельно боялся клопов. Мы с Таней первыми их встретили на набережной, предупредили о переполохе, и Галантерейщик побежал докладываться. Хохлушку он поручил нам, и она предложила посетить павильон, где из бочек наливали сухое вино.

Пила она с жаждой, но стакан держала так, словно убеждала себя, что каждый глоток был последним. Мне она с интригующей многозначительностью шепнула что-то вроде: «Молодой человек растет в моих глазах…» — в конце же якобы невзначай добавила фразу, — «Кажется, за вами наблюдают». Я сразу не понял, не догадался по ее словам, кто именно и зачем может за нами наблюдать, но спрашивать не стал, словно этим вопросом мог уронить себя в ее глазах.

Вино не помогло: нахмуренной и злой была она в то утро, а Галантерейщик ей преувеличенно угождал. Он тоже сказал мне что-то об успехах, которые я делаю, и я почувствовал себя странно польщенным. Это берестяное, белесое утро было моим…

Но день готовил мне испытание, скверное, если признаться.

Вскоре мы были уже в Гурзуфе, и что-то слишком настойчиво крутился вокруг нас Рязанский пекарь. В ботаническом саду, где Таня от меня немного отстала, его глумливая физиономия показалась из-за ствола волосатой пальмы, и он поманил меня со сладкой улыбочкой, словно собираясь мне нечто поведать, но, никак не решаясь, оттягивая момент, потирая руки и посмеиваясь. Я терпеливо ждал, всем своим видом показывая, что первое же его слово станет для меня поводом, чтобы уйти. А он все оглядывался по сторонам, переминался с ноги на ногу, слегка пританцовывал и наконец, произнес, уклончиво отводя глаза в знак того, что я сам мог бы закончить начатую им фразу:

— А ведь я видел…

Рязанский пекарь ждал вопроса, что именно он видел, или хотя бы выражения смущенной озадаченности на моем лице. Но я спокойно молчал, хотя и не уходил, оставляя за ним право, считать, что я уловил смысл его намека. Тогда он снова произнес, опуская глаза и тем самым предлагая мне подумать и над этой неоконченной фразой:

— А ведь я знаю…

Я и на этот раз заставил себя промолчать и с тайным удовлетворением скандалиста убедился в том, как легко подобные старания приводят к взрыву.

— Ну что ты видел?! Что ты знаешь?! — закричал я истошным голосом, глядя на него так, словно готов был возлюбить его за то, какую он вызывал во мне ненависть.

— Видел, как ты крался за ней впотьмах…