Леонид Бежин - Чары. Избранная проза

— С пользой, с пользой. И читал, и думал. Только планов никаких пока не строил.

Она встала, открыла дверцы буфета и стала вспоминать, что же ей там понадобилось.

— Никаких? — Мать подчеркивала важность вопроса тем, что не закрывала дверцу, прежде чем я отвечу или она все-таки вспомнит, зачем их открыла.

— Ни-ка-ких, — произнес я по слогам, каждый из которых должен был ей внушить, что на мой счет она может не сомневаться.

— Значит, ты доволен, — сказала мать так, словно на самом деле довольна была она, но только тем, о чем я еще не догадывался. — Вот посмотри, какую я купила пепельницу, а то у нас за картами все так дымят, что я сама скоро закурю! — Она достала из буфета пепельницу, показала мне с гордостью и произнесла то, чего совершенно нельзя было ждать от человека, гордящегося своей покупкой. — А я, представь, не довольна твоей поездкой. У тебя совершенно усталый, изнуренный вид, ты бледен, рассеян…

— Просто в поезде не выспался…

— Нет, это не просто, Борис. Скажи, кто эта девушка? — Мать поставила в буфет пепельницу и напоследок полюбовалась ею с улыбкой, словно для последующего разговора со мной ей требовалось совсем иное выражение лица. — Кто она? Кто? — Иное выражение появилось сразу, лишь только она закрыла дверцы.

— Боже мой, ну попутчица, попутчица, неужели давать отчет?!

— Вот ты и матери грубишь, — сказала мать, как будто и мои вялые ответы, и моя внезапная вспышка входили в круг того, что она заранее предвидела. — А по ее словам, вы вместе отдыхали…

— Ну и что?!

— Раз ты это скрыл, ты можешь скрыть и другое.

— Не понимаю, что именно я могу скрывать. — Произнося эти слова, я понимал, что выиграет тот, кто при этом не покраснеет.

В результате проиграли оба: первой покраснела мать, а затем и мое лицо залилось стыдливой краской. Мать встала ко мне боком — так, словно в ее задачи входило явить мне свой скорбный профиль.

— Я одного боюсь… пойми меня, только одного, — прошептала она дрожащими губами плакальщицы, готовой заголосить. — Если ты пойдешь по стопам отца… Если ты пойдешь по стопам отца… я… я… Я тебя возненавижу!

Она резко отвернулась от меня, словно после этих слов я мог видеть только ее спину.

После свадьбы молодожены подали документы и стали, что называется, ждать. Да, есть существенное различие между ожиданием и тем, что называлось ожиданием тогда, когда не просто ждали, а увольнялись с работы, продавали буфеты, диваны, обеденные столы, зеркала, обрывали знакомства с друзьями (вернее, друзья сами обрывали). И неизвестно было, дождутся ли, как бывает неизвестно больному, выздоровеет он или болезнь укоренится и вцепится изнутри мертвой хваткой.

Выздоравливали редко, и жизнь в таком состоянии приобретала оттенок хронической, неизлечимой болезни со всеми ее прелестями: постельным режимом, взбитыми, смятыми и снова взбитыми подушками, аптечными склянками в бумажных чепцах, мучительно толстой книгой (о, как не хочется читать!). К этому же добавим визиты врача, согбенного старичка в накрахмаленном халате, который вызывал улыбку привычкой потирать маленькие пухлые ручки, умильно прижимать к груди подбородок, говорить «да-с» и внушал смутный ужас стеклянистыми глазами навыкате и розовыми, сложенными бантиком губками постника, святоши, сладострастника и вампира.

Впрочем, вампиры чаще приглашали к себе — прослушивали, простукивали, мерили пульс, просили показать язык, заговаривали, усыпляли, доводили до обморочного забытья. Иными словами, требовали новые справки, характеристики, заключения. И снова справки, характеристики, заключения. И снова… и снова… При этом они хмуро кивали, осуждающе вздыхали и неприязненно улыбались. А как еще вести себя с теми, кто одержим преступным желанием покинуть родину-мать ради неведомой исторической родины!

Со всеми этими Авраамами!

Вот и с молодоженами было так же: их жизнь превратилась в хроническое ожидание. Особенно мучительным оно было для Вани — несуразного и незадачливого хитреца, который старался казаться простачком. Его, с одной стороны, тяготила мысль о предстоящей разлуке с матерью, сестрами и морковно-рыжим котом, но с другой — преследовал страх, что его не выпустят и ему суждено остаться с ними навечно. Вот он и метался между своими страхами, как между двумя мышеловками, не ведая заранее, какая из них его прихлопнет.

В конце концов, он смирился с разлукой и обещал себе, что никогда не смирится с отказом на выезд. Не смирится, будет требовать, добиваться, жаловаться, скандалить, протестовать и, может быть, даже диссидентствовать, как назывался тогда самый отчаянный и безрассудный способ протеста.

Да, у него есть знакомства, он готов примкнуть, вступить, подписать. Ему даже жаль, что раньше, занятый сочинением музыки и игрой на скрипке, он с этим запаздывал, но зато теперь наверстает!

Так убеждал себя Ваня, словно угрожая кому-то, кто имел право ему отказать, но еще не утвердился в своем намерении. И вдруг его выпустили! Да, выпустили вместе со скрипкой, которая хотя и была итальянцем, но не музейной ценностью, не реликвией. Выпустили, но это оказалось для него третьей мышеловкой, поскольку Беллу при этом не выпускали.

Да, вот он анекдот, парадокс, причуда времени: не выпускали, ссылаясь на то, что Белла не какой-нибудь там музыкант, а секретарша (секретарша!) важного начальника, у которого она могла выведать многие секреты, государственные тайны. Выведать, выудить, поймать на живца и подсечь. Иными словами, продать вражеским разведкам, а это вам не на скрипке играть!

Когда Ваня об этом услышал, он не поверил, замотал головой, улыбнулся жалкой, просящей улыбкой, а когда его попытались все же убедить, он прижал к груди скрипку, в блаженной истоме возвел глаза к небу и впал в тихое помешательство. Он снова сидел в своем кресле-качалке, гладил кота, беззвучно шевелил губами и молитвенно возводил глаза к потолку. Ваня был по-прежнему уверен, что его выпустили, и он сможет уехать, и никакие доводы не могли его образумить.

Тогда его мать и сестры срочно вызвали меня на помощь.

— Пойми, дружище, ты не можешь уехать один, тебя там просто не примут! — сказал я Ване, пытаясь взять у него скрипку, которую он по-прежнему прижимал к груди как предмет, способный засвидетельствовать то, во что другие黁отказывались верить.

— Меня выпустили, — прошептал он в той же блаженной истоме. — Теперь я свободен. Я буду играть!

— Да пойми ты, без Беллы…

— Выпустили… — прошептал он снова, закрыл глаза и засмеялся счастливым смехом.

— Мало ли что выпустили! Ее-то ты не можешь оставить!

— Выпустили, выпустили… — повторял он, словно не слыша меня, и на его лице застыло выражение такого непробиваемого упрямства, самодовольства, идиотического восторга и упоения, что мне вновь захотелось стукнуть его по лбу.