Леонид Бежин - Чары. Избранная проза

— Подглядывал? Шпионил?

— Наблюдал, — с остерегающей внушительностью поправил он меня, подчеркивая этим, что подобные действия совершаются скорее по служебной обязанности, чем из приписываемых ему низменных побуждений.

«Ах, вот он кто, мой наблюдатель!» — подумал я, вспоминая слова хохлушки.

Это открытие заставило меня изменить тон и упавшим голосом переспросить:

— Ну а что ты знаешь-то?

— Да уж знаю, знаю вас, умников. — Он мне подмигнул, словно это знание создавало меж нами особую интимную близость и доверительность. — Небось, уехать мечтаешь? Слинять, иначе говоря. На историческую родину, как это у вас называется. Поклониться праху далеких предков, а затем на самолет и — тю-тю, в Америку, а там у вас дядюшка с капиталами! Невесту Цилечку вам уже приискал! И не мечтай. Не выпустим. Со щитом и мечом встанем на страже границ.

И тут я окончательно понял, какие булки он печет. Я хотел что-то сказать в ответ, но в душе у меня заныло от страха, мнительных и тревожных предчувствий, а вдали показалась Таня, на которую мы оба посмотрели как на желанную точку в нашем разговоре.

— Видел, видел, как ты к ней по лесенке-то… — напомнил он напоследок. — Но я не жадный. Пользуйся. Не ты первый… Только пусть обслуживает как полагается, по полной программе.

Я замер и похолодел, а затем меня бросило в жар. Надо было влепить ему пощечину, стукнуть по темени, схватить за горло и задушить, хотя он наверняка придушил бы меня первым, как цыпленка, поэтому я и не двинулся с места.

Рязанский пекарь исчез, а Таня подбежала ко мне, взяла за руку и повела показывать какие-то тропические кактусы и лианы, упрашивая, чтобы я, такой умный и знающий, прочел название на латыни. Но я улыбался бессмысленной улыбкой и, как лунатик, плыл за нею следом.

— Скажи, ты и этот, — я кивнул в сторону исчезнувшего Рязанского пекаря, — вы с ним… вы любовники? — Последнее слово я произнес сорвавшимся флейтовым фальцетом.

Таня вздрогнула как от удара.

— Боря… — она качнула головой, словно отказываясь верить в то, что я здесь и сейчас ее об этом спрашиваю. — Прошу тебя, умоляю, не надо…

— Нет, ты скажи, скажи… — Я с трудом справлялся с губами, бесчувственными, онемевшими, словно бы стянутыми наркозом. — Вы с ним… вы?..

— Да, Боря, — тихо ответила она и, когда я выкрикнул ей в лицо: «Почему?! Как ты могла?!» — добавила еще тише. — Мне казалось, что я запаздываю.

На третий день мы вернулись.

В городке выпал снег, побелели крыши, потянуло морозцем, и не привыкшие тепло одеваться жители попрятались по домам. В мощеных двориках сиротливо мерзло на веревках выстиранное белье, по набережной мело сухую крупу, и покрытые льдом лужи трескались под ногами, как ломкое матовое стекло.

Что произошло? Вот уже второй день мы словно чужие. Завидев меня в парке, Таня сворачивает в сторону и быстрой походкой уходит. Я хочу догнать и не догоняю ее, в нерешительности останавливаюсь. Может быть, это ревность? Как было бы хорошо… И мною овладел азарт испытать муки ревности, словно я опять соревновался с кем-то. Да, этот неведомый соперник меня опережал, а я снова отставал, запаздывал, и вот внезапно…

Но я тупо валялся на койке и не испытывал никаких мук.

Сосед мой что-то подбривал, подравнивал в парах одеколона, и был он никакой не галантерейщик, а обыкновенный портной из подмосковного городка Дедовска, шивший на заказ в ателье и на дому. Его мертвый глаз смотрел на меня, не мигая.

— Не вас ли ищут?

Я подскочил к окну и увидел Таню с Рязанским пекарем: он по-хозяйски держал руку на ее плече, так что украшенная татуировкой кисть свешивалась ей на грудь, и ее утиные шажки были безвольно покорны.

Я ощутил-таки запоздалый укол ревности…

Вечером я долго разыскивал Таню в надежде, что она окажется одна, без своего навязчивого спутника, и мы сможем поговорить с ней. Но Тани нигде не было — ни на набережной, ни в парке, ни на танцплощадке, и моя надежда чахла и увядала, отравленная мыслью о том, что, наверное, Рязанский пекарь вновь пригласил ее в ресторан или шашлычную и сейчас угощает дрянным, кислым и мутным вином.

Но вдруг я увидел ее на веранде пансионата: она играла сама с собой в напольные шахматы, переставляя по клеткам гигантские фигуры, при этом конь у нее ходил как слон, а слон как ладья. Я тихонько подкрался сзади и мстительно обнял ее за плечи. Она вздрогнула и не сразу обернулась ко мне, словно не решаясь взглянуть на меня, прежде чем найдет какие-то слова, спасительные для нее в ту минуту.

— Боря, ты не должен себя заставлять. Если это из жалости…

Она держала за выточенную из дерева головку гигантскую черную пешку и, клоня ее на ребро, пыталась договорить, но ее рот кривился, и губы не слушались.

— Глупая, глупая! — Я жадно и торопливо поцеловал ее.

Таня выпустила пешку, и та, протанцевав на месте, встала на белую клетку.

— А с Рязанским пекарем ерунда. Я не ревную, — сказал я Тане и снова поцеловал ее.

После этого я посмотрел ей в глаза, поцеловал и ничего не сказал.

Срок путевки истекал (да и друг меня заждался), и пора мне было в Москву. У Тани же оставалась в запасе неделя, и, здраво рассуждая, это было удачным стечением обстоятельств. Таня провела бы еще неделю у моря, побродила по пустынным набережным, послушала раскатистый шум прибоя, изумрудно-зеленых волн, оставляющих на песке гребешки пены, подышала воздухом, пропитанным острым запахом водорослей, соли и пемзы, и мы отдохнули бы друг от друга… Да, отдохнули бы, успокоились, привели в порядок мысли, что называется, да и чувства в этом нуждаются после всех наших восторженных клятв, ссор, измен и примирений.

Но Таня отказывалась рассуждать здраво.

— Я с тобой, — сказала она, сосредотачивая все свое упорство на этом коротком слове.

— Чудачка, а целая неделя отдыха? — Я мягко напомнил ей довод, действовавший как бы вопреки моему желанию.

— Ты бросаешь меня с этим? — она кивнула туда, где мог находиться сейчас Рязанский пекарь.

Я не повернул головы.

— Ну, хорошо. Раз ты так решила… Едем!

И вот вагончик… На верхней полке, спиной к нам, трясся сосед по купе, в коридоре сновал проводник, разносивший чай, позвякивавшие ложками стаканы. Дверь то и дело открывалась, и мы с Таней сидели чинно, как на именинах. Казалось, что-то должно разбудить нас…

В середине ночи вагон умолк, проводник закрылся в своем закуте, а попутчик вышел на станции. Мы были одни. Никого. Не могу забыть этого: за окном ночные перроны, составы, огни, грохот встречных поездов, и мы одни, совершенно одни! И купе полетело в какую-то бездну, и разом отпала тяжесть, давившая нас обоих.

В Москве меня встречала мать.

Не только мать, но и московский друг Ваня с невестой стояли на зимнем перроне, отыскивая меня глазами в вагонных окнах, и лишь Таню никто не встречал. Когда состав вплыл под навесы станции, в последний раз содрогнулся, лязгнул сцеплениями и замер, между мною и Таней возникла некая заминка, натянутая и неловкая пауза. Может быть, ей показалось, что мне стыдно предстать в ее обществе перед москвичами? Или я подумал, будто ей показалось, и тогда действительно ощутил некий стыд? Сам не знаю… Но мы оба чего-то смутились, отводя глаза друг от друга и разглядывая толпу встречающих, проводников и носильщиков, подкативших к вагонам свои тележки.