Пэн Буйокас - Человек, который хотел выпить море

В третий раз Зефира заставила его сердце трепетать, когда Лукас спал рядом со своей женой и видел сон.

Он стоял на покрытом мелкой галькой морском берегу. Слева простиралась морская гладь, над которой только начинало всходить солнце. Справа высился утес, похожий на чудовище, вылезающее из мрака, чтобы приветствовать новый день. Этакий левиафан стального цвета, гладкий и голый, только на вершине его росла кое-какая травка, похоже, кустики тимьяна и каперсника, вызывавшие в воображении смутные образы: как он помогает бабушке обрывать с них листья или бутоны, забираясь в недоступные для нее места.

Кругом не было ни души, даже чаек не слышно, и только непрестанно и тихо набегали на гальку волны. Он все смотрел на них, и его охватило странное чувство, что никто его нигде не ждет, делать ему абсолютно нечего, и он может сколько угодно любоваться великолепием солнца, восходящего над морем, единственным, чего ему так не хватало в Монреале.

Только Лукас об этом подумал, как из воды выскочил дельфин и плюхнулся у его ног. И этот большой черный дельфин начал дрожать, извиваться, биться о берег. И постепенно форма его начала меняться, и вот из туловища вычленилась сначала одна рука, затем вторая. Потом ноги. Голова. Голова семнадцатилетней девушки, увенчанная короной Зефириных темных кудрей…

Лукас вздрогнул и проснулся.

В темноте и тишине монреальской спальни его жена мирно спала с ним рядом, свернувшись в калачик, дыша тихо и неглубоко.

«Что за непонятный сон?» – подумал Лукас. Он нашел его весьма загадочным, тем более что за все время Зефира приснилась ему впервые. Он размышлял над ним некоторое время и наконец понял, что покинул девушку теперь уже во второй раз.

Остаток ночи Лукас провел без сна, снова раздавленный стыдом, преследовавшим его как зуд, который никак невозможно было унять, с тех пор как минутное малодушие отравило ему память об однокласснице, которую он продолжал тайно любить уже после того, как полученные в школе ссадины на коленках успели затянуться. В течение двух лет армейской службы в горах Эпируса на албанской границе, когда его тело жаждало женщины, это отравленное воспоминание преследовало его каждую ночь. В последующий год, проведенный в Афинах в ожидании разрешения на выезд, он несколько раз пробовал разыскать девушку, чтобы попросить у нее прощения, но так и не разыскал. А приехав в Канаду, он завертелся в водовороте новых впечатлений и обстоятельств, и постепенно воспоминание о Зефире сделалось смутной тенью из далекого прошлого, ничего общего не имевшей с испытаниями, невзгодами и победами его новой жизни. Стоило Лукасу почувствовать, что оживает старое мучительное воспоминание, и он немедленно простым волевым усилием выбрасывал его из головы с естественным эгоизмом неунывающей юности.

Но теперь Лукас был уже немолод и немного разбирался в жизни. Весь последующий день его не отпускало чувство стыда. Он твердил себе, что это был всего лишь сон, но успокоиться не мог. Чтобы избавиться от неприятного осадка, он подумывал о том, чтобы поделиться с кем-нибудь своей мукой – все равно с кем! Но ему было так стыдно за то, что он сделал в свои семнадцать, что даже сейчас, в пятьдесят восемь, он так и не решился об этом заговорить. И пришел к заключению, что одержим одной из навязчивых идей, над которыми те, кто от них не страдал, просто смеются. Он решил, что обречен нести свою тайну в одиночестве.

Следующим вечером, ложась в супружескую кровать, он пообещал себе, что ни за что не проснется, если Зефира появится снова. И стал ждать, чтобы его впустили к ней через дверь, которая существует только во сне.

Зефира появилась спустя восемь дней. В течение этих бесконечных восьми дней Лукас каждое утро просыпался и каждый вечер засыпал с мыслью об Амазонке.

Она появилась на набережной, очень напоминавшей набережную Монреаля в выходные: изобиловавшую гуляющими парочками, подростками на роликах и скейтбордах, уличными музыкантами, фокусниками и художниками. У многих были панковские прически, собачьи ошейники и ботинки на шипах; кольца и огромные английские булавки свисали со всевозможных частей их тел, густо покрытых затейливой татуировкой, словно восточные ковры узором.

«Надо же, как изменился Лерос!» – подумал Лукас, решив, что он снова на родном острове.

Зефира сидела за партой, похожей на школьную. Ей снова было семнадцать лет, распущенные волосы свободно падали на плечи, и вокруг нее собралась толпа, наблюдавшая, как она пишет что-то в тетради.

Девушка писала медленно, с неземным блаженством на лице, словно на нее снизошло просветление. Когда она оторвала карандаш от тетрадки, написанное ею слово появилось в воздухе над ее головой:

Толпа ахнула. И тут лее разразилась бурными аплодисментами. Девушка поклонилась, отбросила с лица непослушный локон и снова нагнулась к тетради. Толпа в безмолвном изумлении следила, как она медленно и старательно, с прилежанием отличницы выводит следующую букву:

Снова грянули аплодисменты. Маленькие дети, не умеющие читать, заскучали и хотели было отойти, но взрослые шикнули на них. Лукасу ужасно хотелось заговорить с Зефирой. Но кольцо зрителей становилось плотнее, подходили новые люди, и он не хотел портить им забаву. Он решил подождать, пока девушка не закончит свое представление, и перевел взгляд на пространство над ее головой.

Толпа снова ахнула.

«Я УЖЕ», – восхищенно забормотали люди и захлопали в ладоши.

«Я УЖЕ…» – что?» – подумал Лукас.

Девушка снова склонилась над тетрадкой, а толпа снова замерла в оцепенении, благоговейно ожидая появления новых букв. И Лукас тоже ждал затаив дыхание, чем закончится предложение, как если бы оно было адресовано только ему одному.

И тут появился Нестор. Как и Зефира, он выглядел точь-в-точь как тогда, когда Лукас видел его в последний раз. За правым ухом у него торчала веточка базилика. Он показывал на Лукаса пальцем, а рядом с ним стояла мать Лукаса. Пока этот внук дьявола усмехался с самодовольным видом, словно наконец-то сумел отомстить Лукасу за то, что тот напихал ему когда-то в рот песка, она сказала своему сыну, едва сдерживая гнев:

– Вот ты, оказывается, где, кретин безмозглый! Все за ней бегаешь. Харон бы ее поскорее прибрал! Но сперва я ее убью и скорее пойду в ад, чем позволю ей тебя заполучить. Пусть у нее в трусах будет столько червей, сколько я пролила слез из-за этой потаскухи, укравшей у меня сына.

Лукас почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и проснулся. Жена мирно спала рядом, как обычно свернувшись калачиком.

К счастью, уже светало. Лукас осторожно вылез из постели, чтобы не потревожить жену. Пошел на кухню и приготовил себе кофе, кляня на чем свет бывшего одноклассника за то, что тот притащил на набережную его мать и вынудил его снова бросить Зефиру. Затем закурил сигарету и задумался – что именно писала Зефира? Предназначалось ли послание ему? Если да, как она собиралась его закончить?