Ицхокас Мерас - Рассказы из сборника Опрокинутый мир

А пламя в печи горело, будто это вечный огонь.

Потому, если будете проходить или проезжать когда-нибудь мимо, остановитесь, войдите в ту избу, сядьте к столу, отрежьте хлеба, налейте себе щавелевого супа, подкрепитесь, а потом, подняв глаза к небесам, произнесите Вечную Память о всех невинно убиенных.

Перевел с литовского Феликс ДЕКТОР

Бог знает, почему это злосчастное дело свалилось именно на младшего полицейского инспектора Хаима Покота.

Хаим сидел за письменным столом, радуясь вдруг наступившей тишине, и ждал, когда в коридоре послышатся размеренные шаги рыжего Мики — его сменщика.

Хаим глянул на часы — оставалось еще пять с половиной минут.

Тогда он медленно вытянул руки, уперся ладонями в край стола и оттолкнулся. Стул беззвучно повернулся, и глазам открылась привычная панорама набережной, окаймленная металлическим прямоугольником оконной рамы.

Младший инспектор закинул ноги на подоконник, расслабил мышцы, затекшие от каждодневного многочасового напряжения, и блаженно сощурился.

Был тихий вечер. Зеленовато-сиреневый, он опускался на безлюдный Яффский рынок, на полуразвалившийся серый дом у самого берега и на серое море, игравшее кудряшками белобрысых волн.

Вместе с вечером на землю нисходила благодать — то ли зеленоватая, то ли сиреневая, — и изжелта-красный диск солнца, расплываясь багровой лепешкой по воде, погружался в море, похожий на диковинную планету — золотой Сатурн, неведомо как и почему очутившийся здесь, на горизонте.

Хаим еще не знал, что не успеет он услышать Микины шаги за дверью, как затрезвонит телефон, и дежурный пятого квартала рядовой Крамер рубленым телеграфным языком доложит, что на перекрестке второй и девятой улиц им обнаружено бездыханное тело, то есть труп.

Младший инспектор Покот не знал еще, что выслушает рапорт и, мгновенно забыв про все на свете, машинально подтянется, подберется весь, а потом уже проклянет полицию и власть, проституток и бродяг, самоубийц и убийц. Ближний Восток и Дальний, черных и белых, все нации заодно с евреями и самого себя вместе с ними.

Он еще ничего не знал.

Блаженны неведающие.

Давно, еще в первом классе начальной школы, соседская девчонка обозвала Хаима рожей, а он сдуру и впрямь подумал, что он — рожа. И до того возненавидел эту несчастную девчонку, что с тех пор думал о ней всю жизнь и ни разу не вышел из дому, не поглядевшись в зеркало.

Но в общем он был доволен собой и только раз приуныл, когда во время ночной облавы бандит пырнул его финкой в шею, после чего остался толстый розовый шрам.

Хаим нашел выход; отрастил себе длинные волосы.

А в другой раз, когда пуля, пущенная из-за угла, сделала солидную вмятину на подбородке, он был просто счастлив: это заставило Хаима отпустить бороду, и его слегка впалые щеки приняли форму почти правильного овала.

И тогда он впервые пригласил Ору в дискотеку, и она, уткнувшись острым подбородком в его широкую грудь, смотрела снизу вверх на Хаима — бородатого, длинноволосого — круглыми влюбленными глазами.

Зеленовато-сиреневый вечер опускался на город, пригороды и морскую даль, Сатурн все больше плющился и походил на блин — до конца смены оставалось три с половиной минуты.

Хаим улыбнулся, зажмурился, вытянул руки, обнял Ору, ее волосы запутались в его жесткой бороде, он почувствовал даже запах этих волос, приподнял Ору, поцеловал ее в губы и засмеялся, — уже с открытыми глазами, глядя на Сатурн: вспомнил, что Ора и есть та самая девчонка, которая много лет назад обозвала его рожей.

Он засмеялся еще и потому, что было твердо решено: Хаим уже достаточно взрослый, так как празднует день рождения вместе с молодым своим государством, и пора ему в этом нашем общем большом мире начать строить еще один мир, поменьше — с недорогим газовым камином в холодные вечера, с маленькой спальней на двоих, модной стойкой для зонтиков всех друзей-приятелей и весело гомонящими ребятишками годика через два, а то и раньше.

Свадьба была назначена на сегодня, в девять вечера, в двухэтажном банкетном зале «Счастье», куда приглашены двести пятьдесят гостей и хороший, звучный оркестр с двумя певцами и одной певицей, которые будут петь на семи языках, чтобы гости не соскучились.

Разумеется, свадьбу можно было бы сыграть и завтра, но Хаим еле вырвал на службе неделю отпуска, и то лишь с завтрашнего дня, а они с Орой решили пожениться непременно в третий день недели, то есть сегодня.

А, собственно, чем это плохо? Город не так уж и велик, расстояния тут не ахти какие, и времени хватит за глаза, и все давным-давно рассчитано, заказано и продумано до последней мелочи. Вот сейчас войдет Мики, и тогда Хаиму останется только выдвинуть ящик стола, вынуть оттуда пару рюмок, откупорить бутылку виски и выпить с приятелем, которому не суждено нынче поплясать на свадьбе, выпить первую стопку за счастье молодых.

Потом — спуститься на асфальтированную площадку, сесть за руль и через десять минут подкатить к дому, так и не воспользовавшись служебной машиной, потому как сегодня ждет на площадке маленький зеленый «фиат», который подарил Хаиму на радостях старый дядюшка-холостяк из Бруклина.

Потом — уже дома — обнять расчувствовавшуюся маму, помахать стоящему на балконе отцу, чмокнуть тетушку, расфуфыренную, надушенную, как сама Хелена Рубинштейн, наспех ополоснуться и, надев серебристо-серый костюм, подаренный той же тетушкой, приблизиться к этой милой старушке, специально прилетевшей из Мюнхена для того, чтобы застегнуть на Хаиме пуговицы шикарного свадебного пиджака.

А потом — уже после всего, когда торжество подойдет к концу, — посадить Ору в маленький зеленый «фиат» и махнуть с ней по тихим, пустынным ночным шоссе в Тверию, в уютный номер гостиницы «Континенталь» и забыться там на всю недолгую медовую неделю.

В это время, за три с половиной минуты до конца смены, Хаим Покот, худой, изможденный человек, которому недавно стукнуло пятьдесят пять и который по-прежнему не знал, сколько ему еще осталось жить, остановился на углу двухулиц — Цветной и Пророка Ионы.

Уже третий раз стоял сегодня Хаим на этом месте. Он специально отпросился со службы, сказавшись больным, так что времени у него было сколько угодно.

Первый раз он пришел сюда рано утром.

Второй — когда солнце стояло в зените.

А третий — теперь, на закате дня.

Потому что был третий день недели, тот самый день, когда Господь — давным-давно, еще в самом начале — посмотрел на то, что сотворил, и дважды сказал: хорошо.

В тот самый день Хаим Покот впервые поверил, что только так и могло все быть, ибо невозможно, чтобы еврей обманывал еврея, и невозможно, чтобы сердцем твоим и разумом безвозвратно овладели сомнения и отчаяние.