Игорь Данилевский - Сессия: Дневник преподавателя-взяточника

– Я изложил своё мнение Дуранову, он со мной не согласился, и после двухдневных непрерывных переговоров между нами и Фахрисламовым было принято решение позвонить ректору. А ректор мне сказал такое, что вначале было где-то даже обидно слышать, а потом я понял, что, по большому счету, он прав.

Пауза. Я вижу, что уши присутствующих настроены, как локаторы. Удовлетворенно оценив такую реакцию, мой начальничек продолжает:

– Так вот, ректор сказал следующее: «А что Сокол? Вы сами виноваты в том, что у вас такое произошло». Я спросил: «Как это – сами?» И ректор ответил: распоряжение о приеме экзаменов не поодиночке, а бригадами преподавателей существует уже несколько лет. Если бы к данному распоряжению относились не формально, подписывая ведомости по дружбе, а со всей серьезностью, и, главное, студенты знали бы о том, что у них любой экзамен будет принимать комиссия, этого бы не случилось. Поэтому я сейчас не просто прошу, а приказываю: все зачеты и экзамены принимаем только по двое…

…Тишину в аудитории потревожил коллективный выдох собравшихся.

– …Только в соответствии с графиком взаимного присутствия, который мы утвердим сейчас, и никаких досрочных сдач. Тем более – с учетом расценок…

Бочков криво улыбается, что мне совсем даже не по кайфу. Я понимаю, конечно, – конспирация есть конспирация, – но этого мог бы и не говорить, козлина!

– А что касается вышесказанного, то по итогам консультаций с ректором и Дурановым было принято решение: на экзаменах у Сокола будем присутствовать мы с Трофимовым, а также будет представитель профкома студентов. Руслан Алексеевич, пожалуйста, огласите список взаимопосещений…

…Через пару минут собрание закончено. Я впервые в полной мере – гораздо сильнее, чем вчера, – ощущаю на себе выражение «находиться в нокдауне». С одной стороны, почти всё обошлось – меня не уволили и даже утёрли нос тем, кто бы этого хотел. Например, Мандиевой, которая, судя по всему, окончательное решение администрации относительно меня уже знала, поэтому и сидела без своей обычной ухмылки. С другой – ущерб мне нанесен такой, какого не было еще никогда. Хуже может быть только вывод из здания универа в наручниках. Я покидаю двести восьмую и жду, когда появится Бочков. Он выходит довольно скоро, но, как назло, за ним увязывается Мандиева и проскакивает к нему в кабинет. Приходится ждать еще. Минуты через три эта свинья выбегает, и я захожу к своему дорогому шефу.

Бочков разговаривает с кем-то по внутреннему телефону. Я делаю несколько шагов вперед и останавливаюсь прямо напротив него – нас разделяет лишь панель стола. Наконец, он вешает трубку и мы секунду-другую смотрим друг на друга, не говоря ни слова. Я протягиваю руку первым:

– Здрасте, Виталий Владимирович!

На приветствие он не отвечает, но руку подает. Мы снова какое-то время молчим, потом он выходит из-за стола и встает рядом со мной. Впрочем, чувствуется, что это он делает не из-за особого расположения, а скорее из-за того, что ему куда-то надо идти.

– Хотел, как лучше… – говорю я, предполагая, что продолжит он мою фразу по-черномырдински. И не ошибся.

– А получилось, как всегда. Видишь, чё вышло. Мне сейчас надо к Дуранову. Я еще буду сегодня.

Я поворачиваюсь и иду вслед за ним к выходу. Открыв дверь, он назидательно выдает мне афоризм:

– Мой знакомый всегда в таких случаях говорил: не надо, как лучше, а надо, как надо!

Я ничего не отвечаю на это и не прощаюсь. Во-первых, по умолчанию предполагается, что я сегодня зайду к нему вновь. А, во-вторых, если я сейчас начну отвечать ему, как мне хочется, то обязательно упомяну про его фразу насчет «расценок», что будет тактически неверным в нынешней ситуации.

Он направляется к лестнице, а я сворачиваю вправо и иду по коридору до конца, утыкаясь в аудитории, относящиеся к кафедре промкибернетики; вижу проходящего поблизости Клемонтьева и отворачиваюсь, чтобы не здороваться. Мне плевать, что он это заметил – мы с ним не друзья и даже не приятели, а у меня в данный момент просто нет никакого желания это делать. Сейчас гораздо важнее сосредоточиться и подвести все промежуточные итоги.

Первое: меня не уволили – это самое главное. Теперь нужно стать на время каким-нибудь Эркюлем Пуаро и опросить старост, чтобы хоть как-то прояснить, кто бы это мог так настучать на меня. Двадцать три человека – это не шутка. Здесь понадобится скурпулезная работа. Первые двое, конечно, очевидны: это Петрова и Заббарова из ЭПП-1-07. Две упертые отличницы, считающие себя очень интеллектуально развитыми, и не здоровающиеся со мной с прошлого семестра, когда они по списку Гульнары, который я до сих пор бережно храню, скинулись вместе со всеми на менеджмент. Живое воплощение слов мудрого товарища Сталина. Я думаю о них так, потому что знаю: во времена Иосифа Виссарионовича пройти парадными колоннами по Красной Площади могли только те девушки, у которых обязательно всё было выпукло в тех местах, которые должны быть выпуклыми. Прямо противоположную по данному критерию категорию девиц Сталин называл «идейными селёдками», которые, по его мнению, свои фигуры в стиле «доска и два соска» компенсировали тем, что вечно что-то читали и зубрили. Сталин, безусловно, был прав. Весь мой педагогический опыт свидетельствует о том, что такие «идейные селёдки» есть абсолютно в каждой группе. Как правило, их двое, и почти непременно они – ближайшие подруги. На лекциях всегда сидят на первом или максимум втором ряду, чтобы демонстрировать преподавателю свои пламенные взоры, горящие огнем жажды знаний, и действительно зубрят все до последней буквы.

Второе…

Мои размышления прерывает звонок мобильника. На дисплее высвечивается надпись «Ст-Гуль-07», что означает Гульнару Габдулхакову, и я немедленно открываю «раскладушку»:

– Да, Гульнара!

– Здрасте, Игорь Владиславович, это староста группы ЭПП-1-07 говорит, – слышится в трубке хриплый и явно не гульнарин голос. Кто это может быть? Ага, вспомнил: одна из её подруг.

– Наверное, это всё-таки не староста говорит, а Лаврентьева, – отвечаю я.

– Ну да, но какая разница? – на другом конце раздается довольный смешок.

– Принципиальная, – мрачно произношу я. – Со старостой я бы пообщался, а с вами – нет.

Я отключаюсь и пытаюсь прикинуть, что бы могла значить эта наглая выходка. Гульнара передала свой телефон подруге – это ещё нормально, но та звонит и представляется ее именем, причем по голосу чувствуется, что она на редкость уверена в себе. Мысленно записываю Лаврентьеву в «список двадцати трех», как я успел про себя окрестить жалобщиков. Но главное: в курсе ли Гульнара, что ее близкая приятельница скорее всего бегала в профком? Знала ли она о ее планах? А если знала, то почему не удержала ее?