Кристиан Барнард - Нежелательные элементы

Два с половиной месяца назад миссис Эдвардс с ужасом обнаружила, что снова беременна. Она держала это в секрете от мужа, но, к счастью, решила показаться гинекологу, а он направил ее на факультет медицинской генетики.

Филипп просмотрел кариотип — фотографии хромосом, расположенных парами. Никаких отклонений. Две хромосомы в 21-й паре, а третьей, создающей аномалию, носящей название «трисомия по 21-й паре хромосом» и являющейся причиной синдрома Дауна, на этот раз нет.

Он продолжал смотреть на кариотип. Миссис Эдварде может совершенно спокойно ждать рождения нормального ребенка, и уже сейчас ей можно сказать, что будет мальчик.

Счастливая миссис Эдвардс. Филипп поставил под заключением свои инициалы и взял следующую карточку.

Додмен — значилось на обложке. Здесь дело сложное.

Филипп оставил карточку на столе и медленно подошел к окну. Ему не нужно было знакомиться с заключением, просматривать переписку. Он и так все знал.

Стоя у окна, он смотрел, как ветер несет пыль по улице. Утренние лекции закончились, студенты в белых халатах, раздуваемых ветром, густым потоком выходили их дверей, опустив головы, чтобы не запорошило глаза. Некоторое время он смотрел на этих юношей и девушек. С ними, вероятно, шел и Додмен.

Двадцать два года. Учится на четвертом курсе. По отзывам профессоров, одаренный юноша. А ближайшие два-три десятилетия грозят ему страшным концом.

Прогрессирующая хорея Гентингтона, носителями которой были корнуэлльские шахтеры, иммигрировавшие сюда в середине девятнадцатого столетия, когда тамошние оловянные рудники перестали приносить доходы. Додмен недаром слушал лекции по патологии и неврологии — он знал, как незаметно начинается и прогрессирует эта болезнь. Летом он поехал домой и был поражен тем, как изменился его отец за полгода, которые они не виделись. Вначале он испытывал только недоумение. Его отец был коммерческим директором моторостроительной компании и отличался веселым добродушием и легко сходился с людьми. Теперь он стал угрюмым и придирался к мелочам, на которые полгода назад и внимания не обратил бы.

У них в семье все прекрасно играли в теннис. Додмену-старшему случалось даже выступать за свою провинцию, а младший вышел в финал на межшкольном чемпионате. Конечно, после того, как он поступил в университет, времени на тренировки почти не оставалось, а потому он мог играть с отцом на равных. Во время каникул он уговорил отца сыграть с ним матч. Он побеждал гейм за геймом с удивительной легкостью. Казалось, против него играет начинающий. Отец спотыкался, промахивался при подаче, бил в сетку простые мячи и раздраженно оспаривал ауты. С корта они ушли молча, пряча смущение, и больше не играли.

Додмен знал, что отец всегда был честолюбив и работал не жалея сил. Но теперь, с тревогой рассказала ему мать, он будто бы утратил всякий интерес к работе. Цифры сбыта у него поползли вниз, и совет директоров требовал объяснения. А он не удосужился даже набросать черновик отчета. Ему было всего сорок три года. К пятидесяти годам он почти наверное вошел бы в правление и даже стал бы управляющим.

Додмен заподозрил неладное. Он стал незаметно наводить справки о своих предках по отцовской линии. Ранняя смерть его деда была окутана тайной. Несчастный случай на охоте — такова официальная версия. Додмен докопался, что он был убит выстрелом в голову из пистолета, прижатого к виску. Его прадед умер в сумасшедшем доме. Семья Додменов, как ему удалось установить, приехала из Редрефа в Корнуэлле в середине шестидесятых годов прошлого века.

Он вернулся в университет полный страха и прочел все, что нашлось в библиотеке о хорее Гентингтона.

Болезнь передается наследственно, по мужской линии. Неврологические симптомы развивались на четвертом десятке жизни. Обычно первыми возникали второстепенные симптомы, вроде неуклюжести. Затем внимание становилось рассеянным, суждения неразумными, поведение все более вялым и пассивным, после чего появлялись непроизвольные судорожные движения — сначала подергивались только лицо и руки, а потом и все тело. Болезнь была неизлечима и завершалась параличом и сумасшествием. Средняя продолжительность жизни после начала заболевания равнялась пятнадцати годам.

Как-то после лекции профессора Глива Додмен задержался и попросил совета. Глив с облегчением переадресовал его Филиппу.

Филипп наконец отвернулся от окна, за которым ветер рвал и трепал белые халаты.

Вся трудность в том, что сказать ему нечего.

«Видите ли, — должен будет он объяснить Додмену, — мы просто не знаем. На этой стадии еще ничего предсказать нельзя».

Додмену двадцать один год, и пока нет способа определить, унаследовал ли он тот ген, который обречет его на слепоту и безумие. Что еще? Ну, если он, носитель этого гена, и женится, то вероятность, что он передаст его своим детям, равна пятидесяти процентам.

«Так жениться ли мне? — спросит Додмен. — Могу ли я рисковать тем, что мои дети получат это роковое наследство? А их шансы тоже будут один к одному?»

Что можно ответить? «Женитесь, если хотите, но приготовьтесь к тому, что ваша жизнь будет недолгой и невеселой. И на всякий случай подвергните себя стерилизации. Ну, и… желаю вам удачи».

Я не гожусь для этого места, подумал Филипп. Тут был бы куда полезней консультант-психолог. Очень гуманная, очень нужная работа, но не для меня. Мое дело — сидеть в лаборатории и искать причины, из-за которых эта бесконечно сложная структура генетического кода вдруг сама себя разрушает, создавая отклонения в аномалии вроде хореи Гентингтона.

И все-таки, все-таки… Деон спросил, отвозя его домой после ужина:

— Когда ты последний раз видел больного? — И это было как удар хлыста.

Суровое обвинение, хотя и брошенное мимоходом. И он спросил себя: в самом деле, когда?

Лаборатория была убежищем. Люди пугали его своими требованиями, своим неуклюжим существованием. Его жена внушала ему такой же страх, и он укрылся за стеной холодного отчуждения, которое она истолковала как пренебрежение к ней. Элизабет когда-то искала, искала, искала… а чем он мог помочь ей в ее жгучей нужде, если его сдержанность прятала не менее жгучие потребности и разочарования?

Мне нужно вернуться в мою лабораторию, вдруг подумал он.

Но как уехать от умирающей матери? Страшная мысль, но ее смерть будет двойным освобождением. Для нее — освобождением от мук жизни, для него — от последних нитей, связывающих его с землей, где он родился. Умрет она, и он уедет, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

Он не хотел думать об этом и принялся размышлять над длинным письмом Иоргенсена, который пока вместо него возглавлял лабораторию в Торонто.