Хорхе Семпрун - Нечаев вернулся

Но о том, как они выполнили задание, он не обмолвился ни словом. Не рассказал, как проникли в парк у того дома и пристрелили бывшего офицера, сделавшегося предателем.

— Ну а потом? — спросила Сонсолес.

Как она была похожа на Ньевес. Имена обеих девушек тоже подходили друг другу. «Снег и солнце», — мелькнуло у него в мозгу, слегка затуманенном алкоголем. Полночное солнце, Снежная тень. Имена так созвучны, что сами собой рождаются образы. Снега, солнца… и, конечно, женщины, вечной женственности.

Ньевес, белоснежка по имени, имела смуглую, прокаленную солнцем кожу. Сонсолес с именем, впитавшим солнечный жар, блистала кожей снежной белизны. Он подумал о дымчато-серых чулках, контрастно оттеняющих белизну ноги.

Ну-ну, хватит. Он уже поплыл.

Марру тряхнул головой и беспричинно заулыбался. Его собеседница, однако, была настойчива:

— Вы не доскажете, чем все кончилось?

Прямые кроваво-рыжие лучи солнца на горных плато, голубые солнечные круги в горах Гвадаррамы, мягкие сероватые отблески на платьях Веласкесовых инфант, погасший свет голосов мадридских уличных слепцов, выпевающих номера лотереи, мутные зори на затуманенных небесах над Страной Басков!

— Чем кончилось?

У него вырвался сухой, если не сказать жестокий смешок. И он рассказал:

— После операции в Эскориале мы было решили остаться на несколько дней в Мадриде. Ведь по логике вещей искать нас должны были бы на границе или на дорогах, ведущих во Францию. Ну мы и решили не трогаться с места. Только поменяли гостиницу и вели жизнь простых добрых французских туристов. Луис был на седьмом небе. Но вечером второго дня испанская полиция вышла на нас. Я и тогда думал, а теперь почти уверен, что нас просто-таки сдали. Дело в том, что испанцам, пришедшим за нами в гостиницу, были известны имена, под которыми мы приехали, Луис и я. Мы чудом выпутались. Впрочем, никаких чудес: мы оба вместе были сильны, очень сильны. Ну так вот, кое-кто в Париже слишком начитался романов из «черной серии». И, должно быть, выдал нас испанцам, как только узнал, что задание выполнено. Таким образом, об этой истории никто не смог бы ничего рассказать… Концы в воду, и у них чистые руки…

Он снова рассмеялся и выцедил вторую порцию виски.

— Нашу машину засекли, паспорта ни на что не могли сгодиться, так что в принципе, куда ни кинь, нам каюк. Тут-то Луис взял дело в свои руки. Устроил сумасшедшую скачку, благо друзья помогли и весь семейный клан…

Он сделал движение, будто хотел коснуться ее руки.

— Вы действительно очень похожи на Ньевес… Хотя вид у нее не горожанки, а селянки, если вам понятно, что я имею в виду! Она нам очень помогла… Иногда и теперь я просыпаюсь в холодном поту, когда мне снятся те дни. Или от собственного хохота. Во всяком случае, через десять дней мы уже гуляли по Парижу, целые и невредимые. И даже позволили себе по пути обчистить банк в Жероне, так как были на полной мели!

Сонсолес громко рассмеялась.

Она теперь расслабилась совершенно. В мечтах она уже моталась по свету, пьяная от счастья, с тем полоумным тридцатилетним бродягой Луисом Сапатой, который впоследствии сделался ее отцом. Марру меж тем продолжал:

— В Париже не могли прийти в себя от удивления. Здесь нас уже похоронили и надеялись, что молодчики из Гражданской гвардии добросовестно продырявили нас у какой-нибудь придорожной канавы. Но мы возвратились, подозревая, что кое у кого рыльце в пушку. С обоюдного согласия решили не обострять отношения. Мы — молчок о наших подозрениях, сделали вид, что номер был прост и удался на славу. А Луис получил досрочное освобождение.

Она не сводила с него глаз.

— Вам бы следовало записать эту историю, господин Марру. Вышел бы сценарий для гениального фильма!

— Я уже подумывал об этом, — признался он. — Но я — никудышный рассказчик!

Сонсолес покачала головой.

— Ваш первый вечер в Сан-Себастьяне. Мой отец перед картиной Веласкеса… Вы все это очень здорово описали!

Она внезапно сорвала с носа очки, придававшие ей вид школьницы-отличницы. И вдобавок менявшие выражение лица. Глаза у нее блестели.

Неужели он действительно хорошо рассказал? Он далеко не был в этом уверен.

Он-то знал: для того чтобы правдиво передать какую-нибудь историю, следует все выдумать от начала до конца, ибо реальные действующие лица этой истории, даже ее главные персонажи, повествуют обо всем хуже, чем сторонний наблюдатель. Истина сия относится к числу общеизвестных банальностей, особенно когда речь идет о делах литературных. Всякому понятно, что герой романа знает о своей судьбе меньше, нежели автор. Элементарно, дорогой Постав! Да, именно Флобер выразил самоочевидность подобного умозаключения, приперчив почти женоненавистнической грубостью: «Эмма Бовари — это я!» Однако подобное замечание не теряет истинности, когда соотносится с перипетиями большой человеческой Истории. С той только разницей, что в ней нет иного сочинителя, кроме Господа Бога. Во всяком случае, последний выступает в роли Верховного Повествователя.

Впрочем, после Боссюэ в Большой Истории романиста-вседержителя углядеть трудновато. В конце концов, будем справедливыми: все это довершил Гегель, провозгласив конец Истории. Великие попытки ее возродить, попытки грандиозные, предпринимались немецкими постромантиками, но они касались только мира античности. Да оно и понятно: античность не так идеологизирована. Ради нее никто и нигде — разве что на каком-нибудь диспуте в Сорбонне — не впутается в жаркий спор по поводу того, как можно интерпретировать закат Римской империи. В то время как Вандея или Робеспьер все еще будят страсти. Покойники Французской революции доселе переворачиваются в своих могилах.

Во всяком случае, сторонники новой школы, отправившей на свалку Верховного Повествователя, будут охотно и весело рассказывать вам об истории Средиземноморья, о климате, о путях торговли солью, рисом или пшеницей, об американском золоте, о том, когда впервые стали пользоваться вилкой, как видоизменялись брачные и внебрачные связи, об эволюции сточных канав, но остерегутся касаться универсальных положений Всеобщей истории. Уже не найдешь историка, рядящегося в Бога, приглядывающегося к его верховной обители или пытающегося подражать божественному Глаголу. Что, впрочем, лишь подкрепляет идею, саму по себе довольно забавную, согласно которой никто сейчас так не походит на гипотетического Бога, как реальный писатель!

И в самом деле, лишь два этих персонажа человеческой комедии способны преодолевать апории cogito [31] Я мыслю (лат). . Единственные, кто не желает удовлетворяться тавтологической формулировкой «Я мыслю, следовательно, существую», исполненной откровенного самолюбования, но достаточно инфантильной и малодейственной, единственные, кто может с неожиданным безмятежным мужеством утверждать: «Я мыслю, следовательно, они (вещи или живые существа) существуют. Так оно и есть!» Мы обнаружим весь свет, а подчас и высший свет, укрывшийся за ergo [32] Следовательно (лат). гипотетического Бога и пишущего романиста, одержимых своими ergo. А «весь свет» при этом приобретает двойной смысл: сборища человеческих существ и целого мироздания. Я мыслю, следовательно, так оно и есть!