Хорхе Семпрун - Нечаев вернулся

Единственное, что дает К. пищу для беспокойства, по крайне мере в том, что касается мальчика и его детства, это течение времени. Нет, его снедает отнюдь не метафизическая тревога о времени, ускользающем, как вода или песок из пригоршни. Его беспокойство вполне конкретно, осязаемо. Ведь если он желает, чтобы его ребенок жил как и прочие дети, с определенного возраста он должен будет посещать школу. Что станется с К. в день, когда его чадо отправится в школу, чтобы жить подобно другим детям? Как с этого момента устраивать собственную жизнь и заполнять образовавшуюся пустоту?

Это рассказывает сам Дани Кон-Бендит. Он откопал К. в его маленьком городке. Притом не без труда. Записал на пленку беседу и даже сделал любительский фильм. Ханс Иоахим К. загримировался, чтобы его никто не узнал. И предстал в костюме Дон Жуана. «Я без ума от классической музыки, — сказал он. — А Дон Жуан — это что-то сногсшибательное».

Так бывший террорист, член боевых организаций марксистско-ленинского толка переодевается в Дон Жуана, чтобы встретиться с Кон-Бендитом. Вероятно, повод для еще одной детской истории, eine Kindergeschichte, — с детской мечтой о соблазнении, потребностью быть любимым. Несомненно, под этой игривой маской что-то бурлит, не дает покоя.

Дани Кон-Бендит почувствовал что-то в этом роде, хотя углубляться не стал. Он цитирует слова К. без комментариев в книге «Революция, мы так ее любили!», где приводит свои беседы с прежними соратниками, участвовавшими в волнениях 1968 года. Там можно отыскать интервью Жюльена Сергэ и Эли Зильберберга, а рядом с ними высказываются Серж Жюли, Фернандо Габейра, Валерио Моруччи, Адриана Фарранда и тот самый Ханс Иоахим Кляйн. Кон-Бендит не делает никаких замечаний по поводу К., вырядившегося Дон Жуаном. Просто записывает слова бывшего механика — маленькой шестеренки большого механизма революционного насилия.

И слушает, как тот рассказывает о своем детстве.

А думал ли тогда Кон-Бендит о своем детстве? Вспомнил ли он в том маленьком городке, стоя перед Дон Жуаном, прятавшим под маской вечного соблазнителя — и вечно соблазненного — собственное отчаяние, вспоминал ли о предыстории каждого из них, о первых годах, так решительно повлиявших на всю дальнейшую жизнь?

Детская предыстория К. — это мать-еврейка, чудом выбравшаяся из концлагеря, женщина, соблазненная бывшим нацистским полицейским или сама его соблазнившая в той поверженной Германии, bleiche Mutter. Воистину, Бледная мать — и сама обескровленная Германия, и эта еврейка-мать, и эта смерть. А предыстория Кон-Бендита — родители-евреи, эмигрировавшие из Германии в Монтобан, где социалист мэр принял изгнанников-антифашистов и дал им приют после катастрофы 1940 года. Богатая приключениями и исполненная глубокого смысла жизнь группы евреев-интеллектуалов, пытающихся выжить и притом сохранить возвышенную ясность ума. К тому же монтобанскому кружку, куда входили родители Кон-Бендита, принадлежит и Ханна Арендт. Вальтер Беньямин, еще один их приятель, кончает с собой на испанской границе, выяснив, что его визы недостаточно, чтобы ее пересечь.

В Монтобане, городе, где в 1945 году Дани своим рождением отпраздновал вновь обретенную свободу, несколько раньше, во времена катастрофы, Ханна Арендт перечитывала «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, «О войне» Клаузевица, романы Сименона — прекрасное, в сущности, занятие! И вероятно, в ожидании визы для отъезда вместе с мужем в США она размышляла над проблемами насилия, которые волновали ее всегда. Каковы критерии оценки насилия и до какого предела оно не только допустимо, но необходимо ради созидания нового легитимного режима, когда требуется восстановить действие законов и возродить правовое государство? И в какой мере закон может питаться насилием ради восстановления прав личности и торжества универсальной человечности?

«Kindergeschichte» бедняги К. и его сына, которые не могут говорить друг с другом по-немецки, хотя это родной язык в том городке, где они живут, городке, затерянном на просторах Европы, это история изгнанничества. Ханс Иоахим К. изгнан из собственного детства и из своей страны. Его вытеснили из его жизни, а самое жизнь разлучили с ее смыслом. И он рассказывает своему сыну на языке изгнания всякие истории, чтобы они укоренили их обоих на территории детства, сделавшегося их родным языком.

Die Mutterchprache der Kindergeschichten [34] Родной язык детских историй (нем.). .

Тут упоминалось о двух детских историях. Одна, как уже сказано, связана с Хансом Иоахимом К.

В другой речь идет о молодой женщине, которая отводила своего ребенка домой из школы. Над головой стояло жаркое солнце, был конец лета.

Дочка рассказывала, как прошел день, юная мать ее внимательно слушала.

А над ними простиралось чудесное небо, чуть затянутое легкой сентябрьской дымкой, с моря дул влажный ветерок. Быть может, до них доносились гудки пароходов, шум неблизких заводов. Поскольку, где бы ты ни был в этой стране, до тебя доносятся пароходные гудки и заводской шум.

Молодую мать звали Мария Долорес.

«Долорес» — «Матерь скорбящая» — здесь как нельзя кстати. Как точно подошло это исполненное боли имя, напоминающее о Деве, испытавшей материнские муки! При всем том женщина, о которой идет речь, родилась в стране, обычаи и язык которой требуют ласкательных, уменьшительных прозвищ. И в повседневной жизни ее окликали Йоэс. Йоэс — это звучит ласково и нежно.

Окликнули ли ее этим именем, чтобы она повернула голову? Произнесли ли они «Йоэс» глухим, но властным шепотом, чтобы она обернулась и увидела тех, кто пришел ее убить? И успела ли она повернуть голову и посмотреть в лицо убийце? Знала ли она их, опознала ли? Скрестился ли ее взгляд с их взглядами?

Во всяком случае, Йоэс по дороге из школы домой, посреди рассказа дочери, которую вела за руку, получила две пули в голову. Ребенок глядел на труп своей матери. Стоял сентябрь, конец лета. Солнце над головой, пароходные гудки, наверняка гул далекого завода. Ибо все происходило на земле моряков и металлургов. А чуть дальше от моря росли яблони, шелестела кукуруза, пасся скот.

Место, где жила Йоэс, называется Эускади. Через несколько дней группа заключенных боевиков ЭТА, бывшие товарищи Марии Долорес, выпустили прокламацию, оправдывавшую это убийство. «Самое ее присутствие на наших улицах, — говорилось там о Йоэс, — могло навести на мысль о том, что вооруженная борьба не является насущной необходимостью». Иными словами: сам факт, что она жива, мог заставить поверить, что убийство больше не является единственным исходом. Просто, как день. Однако Йоэс опередила их: в своем дневнике она, говоря о них, не находила иного слова, кроме «фашистов».