Роберто Боланьо - Чилийский ноктюрн

Ensenhamens d'onor [12] и похоронную песнь по Блакацу [13]». Рука Фэрвелла уже ползла с бедер на мой зад, при этом легкий ветер озорников из Прованса загулял по террасе, шевеля полы сутаны, а я подумал: так, второй приступ, ага! – миновали. Посмотрим, наверняка сейчас будет третий. И подумал: я просто стоял на песке у моря. И из моря показалась бестия. И подумал: и тогда подошел один из семи ангелов, у которых было семь чаш, и заговорил со мной. И подумал: все потому, что его грехи достали до небес и Бог смирился с неправедностью его. И тут послышался голос Неруды, который стоял за спиной Фэрвелла так же, как Фэрвелл стоял за мной. И поэт наш спросил Фэрвелла, о каком Сорделло мы говорили, о каком Блакаце, и Фэрвелл обернулся к Неруде, а я обернулся к Фэрвеллу и уперся в его спину, которая держала вес двух библиотек, а то и трех, и голос Фэрвелла переспросил: «Сорделло, какой Сорделло?» – а голос Неруды ответил, что именно это он и хотел знать. Голос Фэрвелла: «А ты не знаешь, Пабло?» Неруда: «Не знаю, хрыч старый, не знаю». Тут Фэрвелл засмеялся и взглянул на меня, нахально и по-свойски, словно говоря: да будьте вы поэтом, если хотите, но пишите критику и читайте, докапывайтесь, читайте, докапывайтесь, а Неруда все требовал: «Так ты мне скажешь или нет?» – в ответ Фэрвелл стал читать из «Божественной комедии», Неруда тоже стал цитировать оттуда, но это уже не имело никакого отношения к Сорделло, а Блакац был лишь предлогом, чтобы заняться каннибализмом, поскольку все мы должны были отведать сердце Блакаца, потом Неруда и Фэрвелл, обнявшись, дуэтом исполнили несколько стихов Рубена Дарио, в то время как мы на пару с молодым поклонником Неруды уверяли друг друга, что перед нами: один – гордость чилийской поэзии, другой – гордость чилийской литературной критики, – и пили за их здоровье, и провозглашали тосты снова и снова. Сорделло, какой Сорделло? Сордель, Сорделло, какой Сорделло? Все те выходные эта фразочка повсюду меня преследовала, легкая, летящая, журчащая и забавная. Свою первую ночь в Là-bas я проспал, как ангелочек. Во вторую ночь читал допоздна «Историю итальянской литературы XIII, XIV и XV веков». Утром в воскресенье подъехали еще две машины с гостями. Все они были хорошими знакомыми Фэрвелла и Неруды, даже молодого поклонника последнего, но не моими, чем я и воспользовался, пока они приветствовали друг друга, чтобы затеряться с книгой в лесу, который начинался сразу по левую сторону от основного здания усадьбы. По другую сторону, если забраться на холм, наряду с лесными красотами можно было созерцать виноградники Фэрвелла, земли под паром, пшеничные и ячменные поля. На тропинке, которая вилась по пастбищам, я заметил двух крестьян в соломенных шляпах, скрывшихся в ивах. За ивовой рощицей росли внушительные деревья, которые, казалось, пропарывали голубое безоблачное небо. А еще дальше виднелись высокие горы. Как тут не вспомнить «Отче наш»? Закрыл глаза. Неужели мне больше нечего желать? Разве что послушать шум реки. Журчание прозрачной воды по камням. Когда я продолжил свой путь по лесу, в ушах еще звучало «Сордель, Сорделло, какой Сорделло?» – но что-то в глубинах леса заглушило эту бодрую музыкальную фразу. Вышел совсем не в ту сторону. Не к усадьбе, а к садам, казалось, Богом забытым. Однако я не удивился, заслышав лай собак, которых не было видно, и, пройдя сады, где под щедрой тенью авокадо произрастали всякие фрукты и зелень, достойные Арчимбольдо, [14]увидел мальчика и девочку, нагих, словно Адам и Ева, которые в какой-то канавке занимались срамным делом. Мальчик заметил меня, из носа на грудь у него свисали сопли. Я скорее отвел взгляд, но не смог избежать тошнотворного чувства. Мне показалось, что я свалился в некую желудочно-кишечную пустоту. Когда, наконец, пришел в себя, мальчик и девочка исчезли. Далее я оказался где-то вроде курятника. Хотя солнце стояло еще высоко, все куры спали по своим грязным насестам. Снова послышался собачий лай, и кто-то, довольно грузный, с треском заворочался в кустарнике. Я решил, что это ветер. Затем были загон для скота и свинарник. Это пришлось обогнуть. По другую сторону высилась араукария. Как сюда попало это величавое и прекрасное дерево? Видно, воля Божья забросила его сюда, пояснил я сам себе. Прислонился к араукарии, чтобы перевести дух. Безмятежность мою нарушили далекие голоса. Пришлось пуститься дальше, мне показалось, это кричали по мою душу Фэрвелл, Неруда и их приятели. Миновал канал, по которому лениво текла зеленоватая вода. Здесь росли крапива и другие сорные травы и валялись камни, но в их хаосе чувствовался определенный замысел. Кто же их так раскидал? – озадачился я. В воображении возник мальчик, одетый в полосатый свитер из овечьей шерсти, очень большой для него, который в вечерних сумерках задумчиво разгуливал по пустынной огромности поля. Еще представилась полевая мышь. И кабан. А еще мертвый ястреб, упавший в маленькой лощине, куда вряд ли кому-нибудь стукнет в голову забрести. Ощущение заброшенности этого места не пропадало. За каналом я набрел на деревья, между которыми были протянуты веревки, а на них сушилось только что выстиранное белье. Его раздувал ветер, доносивший запах дешевого мыла. Раздвинув простыни и рубашки, я увидел метрах в тридцати двух женщин и трех мужчин, стоявших кривым полукругом, их руки закрывали лица. Именно закрывали. Казалось, это было бессмысленно, но именно так. Закрывали лица! И хотя это длилось недолго – увидев меня, трое из них двинулись в мою сторону, – мимолетное зрелище это (и то, что за ним последовало) сильно повлияло на ту физическую и душевную гармонию, на то благодушие, которое я испытал в общении с природой. Помню, я попятился, запутался в простыне и, пару раз взмахнув руками, завалился бы, наверное, на спину, если бы один из крестьян не кинулся подхватить меня. В замешательстве я скорчил гримасу благодарности. Это осталось в памяти. Моя смущенная улыбка, торчащие зубы, голос в полевой тишине, произнесший соответствующие слова. Обе женщины спросили, не плохо ли мне. Так и сказали: «Как вы себя чувствуете, святой отец?» Я еще удивился, откуда они меня знают, потому что в вечер прибытия встретил двух крестьянок, но это были не они. К тому же сейчас-то я был не в сутане. Но слухи летают птицами, и эти женщины, которые работали не в Là-bas, a в соседнем имении, уже обо мне знали, и не исключено, что они специально пришли к усадьбе Фэрвелла в надежде на мессу, а для него это не составило бы никакого труда, так как в усадьбе имелась часовня, однако Фэрвеллу это и в голову не пришло, ясное дело, ведь его почетным гостем был Неруда, который хвастал, что он атеист (это, между прочим, для меня не факт), к тому же выходные проходили под знаком литературы, а не теологии, и за это, конечно, я голосовал обеими руками. И все же было очевидно, что крестьянки прошли через все эти пастбища и засеянные поля по еле заметным тропкам с единственной целью меня встретить. Вот я им и попался. Они на меня посмотрели, а я на них. И что же я увидел? Круги под глазами. Потрескавшиеся губы. Лоснящиеся скулы. И смирение, которое не походило на христианское. Смирение как бы из другого измерения. Его нельзя было назвать чилийским, хотя женщины были чилийками. Смирение это не происходило ни из Чили, ни из Америки в целом, ни даже из Европы, Азии или Африки (правда, культуру последних двух континентов я знал плохо). Это смирение походило на что-то внеземное. Терпение, которое едва не переполнило мою чашу терпения. Их слова, перешептывания заполнили пространство полей, рощи, колеблемые ветром, волнующиеся травы, огороды и сады. Я начал беспокоиться, потому что, наверное, в доме меня ждали и Фэрвелл или еще кто-нибудь гадали о причинах моего долгого отсутствия. А женщины только улыбались, или делали серьезную мину, или изумлялись, их лица, только что бесстрастные, окрашивались то загадочным, то просветленным выражением, они обменивались между собой вопрошающими жестами или восклицаниями без слов. Тем временем двое мужчин, оставшихся поодаль, уже развернулись и стали уходить, но не по прямой, не просто в сторону гор, а зигзагом, переговариваясь, показывая друг другу какие-то приметы на полях, будто и в них живописный пейзаж вызывал потребность поделиться вслух какими-то особыми наблюдениями. Третий крестьянин, который хватал меня за руку, когда я падал, и составлял женщинам компанию, остался на месте метрах в четырех от нас. Повернув голову, он внимательно проследил взглядом за своими товарищами, будто его очень интересовало, что делают или на что смотрят остальные, и он боялся пропустить малейшую подробность. Помню, как я жадно рассматривал его лицо, отмечая каждую деталь и пытаясь угадать характер и психологию этого типа. В памяти, однако, осталось только то, что он был непривлекателен, даже уродлив, со слишком короткой шеей. На самом деле все они отличались неприглядностью. Женщины были некрасивы и говорили что-то непотребное. Мужик был безобразен, а его недвижность тоже была непотребной. Удалявшиеся крестьяне были мордаты, а их галсы по полю непотребны. И прости меня, да и их, Господи. Души, заблудшие в пустыне. Я повернулся и ушел. На прощание поулыбался, что-то сказал, спросил, как пройти к главному зданию усадьбы, и ушел. Одна из женщин вызвалась меня проводить. Я отказался. Женщина настаивала: «Я вас сопровожду, падре», так и сказала «сопровожду», – подобное слово, произнесенное этими губами, меня развеселило. «Ты меня сопровождишь?» – переспросил я, сдерживая смех. «Я самая», – ответила она, так и сказала «самая». Тот ветер конца пятидесятых годов до сих пор тихо носит эти слова или похожие на них по бесконечным извилинам памяти, которую я даже не признаю своей. Но тогда я заколыхался от распиравшего изнутри смеха, меня буквально корчило. «Не стоит, – говорил я, – хватит, хватит на сегодня». Развернулся и ушел быстрым шагом, размахивая руками и с улыбкой на лице, которая прорвалась – едва я скрылся за спасительным занавесом сушившегося белья – хохотом, а шаг перешел в рысцу, напоминающую солдатский бег. В садуЧитать дальше