Андрей Аствацатуров - Скунскамера

— Обосрался! — радостно закричал Игорек Князев и добавил, спохватившись. — Воняет… Это от страха, наверное…

— Князев! — свирепо гаркнула Лариса Пална. — Сейчас же стань в угол! Сию же минуту!

Яшку поспешили вернуть обратно на стол, а потом Лариса Пална посадила его в какую-то коробку с сеном, в которой его, очевидно, принесли. Там Яшка сидел, двигал носом и жевал. Я, в свою очередь, теперь уже разглядывал его с интересом. Этот его поступок меня с ним полностью примирил. В нем было что-то героическое. Надо же, думал я, взять и ни с того ни с сего накакать и испортить всем настроение. А потом сидеть и жевать как ни в чем не бывало. Куда потом делся Яшка, я не помню. Но больше его не приносили.

Скоро я научился разбирать буквы и, став постарше, посреди общего непрекращающегося визга, садился читать. Ко мне подбегали, тыкали в книгу пальцами.

— Зрение себе испортишь! — качала головой Лариса Пална.

Но я продолжал читать, хотя это было совершенно неинтересно. Я читал просто так, из одного упрямства, потому что мне очень не нравилось быть там, где я был. Я читал и высиживал время, я читал и ждал, когда этот детский сад закончится и начнется школа. «Она-то уж будет интересной», — думал я.

— Андрюша? Это — что? — мама трясла перед моим носом школьным дневником. Страницы плавно взлетали и опускались. Вверх — вниз. «Как крылья у птицы, — зачем-то подумал я, — у которой нет ни головы, ни хвоста».

Вспомнился душный тесный Коктебель, где я впервые увидел в небе дельтаплан. Вот такую же дурацкую птицу — без хвоста и головы. Загорелый усатый дядька на пляже, проследив за моим взглядом, важно заметил, что на дельтапланах летают только сильные и смелые. Я не был ни тем, ни другим. И сразу же невзлюбил дельтапланы и все, что их сколько-нибудь напоминало. Потом я вырос. Детство, слава богу, быстро куда-то ушло. Молодость мне удалось пересидеть в библиотеках. Я состарился. Сил у меня не прибавилось. Храбрости тоже. И я по-прежнему не люблю все то, что летает, но при этом не имеет ни хвоста, ни головы.

Правда, с дневником я постепенно освоился. Минуло всего несколько лет, и я научился вырывать страницы с двойками и замечаниями, подрисовывать отметки, ставить самому себе пятерки. Это совершенно непередаваемое ощущение — когда вы сами ставите себе пятерки. Очень всем рекомендую. Особенно писателям. В выпускном классе я вообще завел два дневника: один — для учителей, другой — для родителей. Но тогда я еще был в начале своих славных дел и страшно далек от подобных открытий.

Я стоял перед мамой и уныло переводил взгляд с дневника на потолок. Люстра над головой с белыми плафонами-столбиками, в которых притаились лампочки, напоминала светящуюся растопыренную пятерню. Будто великан, электрический волшебник пробил огромными пальцами крышу, потом потолок квартиры, чтобы кого-нибудь сцапать.

— Я с тобой разговариваю или с кем? — повысила голос мама.

— Со мной… — послушно ответил я.

Из коридора послышался металлический стрекот ключа, поворачивающегося в замке.

— Допрыгался! — с торжествующим злорадством объявила мне мама. — Сейчас как миленький все расскажешь.

Мы услышали, как входная дверь со скрипом отворилась и в коридоре раздался ласковый голос папы.

— Всем привет!

Видимо, у него было хорошее настроение.

Мама вышла в коридор встретить отца, а я подошел к окну и принялся разглядывать серое здание негритянского общежития. Там на крыше возле растопыренной антенны возились какие-то люди. Один из них показывал пальцем в сторону площади и что-то объяснял двум другим.

— Ну, как успехи? — отец уже стоял у меня за спиной. Я повернулся. Вид у него был очень бодрый. — Чего это ты тут романтического страдальца изобразил?

— А ты его дневник посмотри, — ехидно подсказала мама.

Отец взял со стола дневник.

— «Опездал»! Опездал в школу. Это как? — удивился он. Мама посмотрела туда, куда он тыкал пальцем.

— Леня! Не валяй дурака. У нее такое «о».

— У нее такое «о». — передразнил отец. — А у детей из-за этого «о» всякая фигня в голове. Идиоты ведь.

— Ты дальше, дальше читай!

Папа снова перевел взгляд на страницу и тут же взорвался резким криком:

— Как ты посмел! Что это такое? Она тут пишет, что ты ругался матом!

Его голос был таким страшным, что я очень испугался. Я стоял и боялся. Так боялся, что не мог даже плакать. Я чувствовал, что у меня текут слезы и сопли, но был не в силах даже шмыгнуть носом.

— С кем ты сидел в автобусе? Сейчас же говори! — потребовал отец.

Я собрался с духом и тускло выдохнул:

— Со Старостиным…

— Ну, все понятно, — заключила мама.

Четвертый урок закончился. Мы, весело шумя, выходили из класса, когда сзади неожиданно раздался резкий окрик нашей учительницы Валентины Степанны:

— Аствацатуров! Останься!

Я остановился и обернулся. Она сидела за своим столом и, слегка опустив голову, смотрела на меня поверх очков. По левую руку от Валентины Степанны стояла Оля Семичастных, отличница и гордость нашего класса. Ее лицо светилось победой. Я подумал, что Валентина Степанна снова начнет меня ругать за опоздание на политинформацию, и нехотя подошел к столу. Но Валентина Степановна, похоже, так сразу разговаривать со мной не собиралась. Она сцепила руки замком, блеснув красным камешком в массивном золотом кольце на толстом пальце, и принялась скептически меня разглядывать.

Я всегда почему-то думал, что она — это кто-то, кто спрятался в жирную берлогу ее тела, и за всеми наблюдает сквозь маленькие отверстия для глаз. Эта берлога его, того, кто спрятался, укрывает, и он может делать оттуда все, что захочет, ругаться на кого-нибудь, обзываться: он ничего не боится, потому что до него все равно никто не дотянется.

— А ну давай дневник! — вдруг ошарашила меня Валентина Степанна.

Я не двигался и только смотрел на нее в немом изумлении. Что я такого сделал?

— И еще смотрит тут на меня невинными глазками! Гляньте-ка! Пакостник какой!

Оля Семичастных услужливо застрекотала гаденьким смехом. Я, выпятив нижнюю губу, посмотрел на нее исподлобья.

— Ишь, волчонок, еще скалится тут мне!

В классе стояла гробовая тишина. Все ребята уже успели разойтись. Я послушно поставил портфель на пол, открыл его и принялся перебирать учебники и тетрадки, пока, наконец, не выдернул дневник.

— Возится тут мне… — процедила Валентина Степанна. Она распахнула дневник и, немного полюбовавшись им, ласково подытожила:

— Так! Одно замечание уже, значит, есть!

А потом принялась что-то в него писать. Я старался туда не глядеть и скосил глаза на черную классную доску, всю в разводах мела.

— Вот! — Валентина Степанна шлепнула дневником и повернула его ко мне. — Смотри!