Андрей Аствацатуров - Скунскамера

— Сейчас, — пообещал Старостин и зачем-то полез в портфель.

— Ребята! Слева от нас, — услышали мы вдруг сквозь шум голос тетки-экскурсоводши, — Зимний дворец. Здесь жили русские цари. А впереди — Адмиралтейство.

Старостин тем временем извлек из портфеля пенал, открыл его, вынул карандаш и назидательно потряс им у моего носа.

— Только, чур, не смотреть!

Я отвернулся к окну и стал разглядывать салатное здание с разукрашенными колоннами и разными фиговинами, которое мы проезжали. Это — Зимний дворец. Здесь жили цари. Ничего интересного. Теперь-то их там нет! Тогда зачем о них вообще говорить? Мало ли, кто где жил… Можно подумать, людям было очень хорошо, оттого что в Зимнем дворце жили цари. Вот Ленин — это я понимаю. Это — совсем другое дело. За такими мыслями украдкой я делал попытки скосить взгляд влево и посмотреть, что же там рисует Старостин в «Родной речи», но он всякий раз закрывал картинку ладонью.

Наконец, Старостин ткнул меня в бок карандашом и смилостивился:

— Теперь можно! Я стал смотреть.

Картинка, на которой школьница подносила цветок строгой учительнице, сильно изменилась. Теперь обе стояли с огромными оскаленными улыбками, очень страшными. На рукаве у учительницы красовалась повязка с фашистской свастикой. У школьницы под глазом появился большой фингал, а под носом — мохнатые усики, делавшие ее похожей на маленького Гитлера в косичках. При этом учительница держала в руке бутылку, немного наклонив ее горлышком вниз, как бы готовясь налить школьнице, которая вместе с букетом протягивала ей стакан.

— Сейчас нальет! — прокомментировал Старостин и с презрением ткнул рисунок тупым концом карандаша. — Видишь? Алкоголики фашистские… Еще улыбаются.

— Во гады, — подтвердил я.

Старостин подрисовал девочке-Гитлеру хвост и, полюбовавшись результатом, продекламировал:

— Тише вы! — спереди в проеме между спинками кресел показалось злое лицо Оли Семичастных. — И так ничего не слышно из-за вас…

— Дура! — огрызнулся на нее Старостин. Оля внимательно посмотрела на него и спокойно пообещала:

— Ах, так? Я вот все расскажу Валентине Степановне!

— Давай, расскажи! — хмыкнул Старостин. — А ее тут нет. Слышь, Аствац? Она расскажет!

— Все равно, — не сдавалась Оля Семичастных. — Я Ларисе Лукиничне сейчас нажалуюсь!

Но особенной уверенности в ее голосе не было. Она отвернулась и резко откинулась на спинку своего кресла.

— Мишка! — шепнул я Старостину. — А вдруг она наябедничает Валентине Степанне?

— Ты что, струсил? — презрительно сощурился Старостин. — Девчонки испугался?

Я пристыжено молчал.

— Струсил-струсил! — поддразнил меня Старостин.

Я отвернулся и принялся смотреть в окно. Автобус ехал мимо каких-то домов. По тротуару шла женщина в голубом плаще и катила перед собой белую детскую коляску.

— Струсил! — продолжал дразниться Старостин.

Я не реагировал.

— Струсил… — еще раз повторил Старостин, но уже было ясно, что дразниться ему надоело.

Тут я увидел из окна знаменитого Медного всадника. Увидел и очень обрадовался. Наконец-то что-то знакомое.

— Мишка, смотри! — позвал я.

— А у нас во дворе, — сказал он, — все уже матом ругаться умеют. Даже детсадовские и девчонки.

— Ну и что?

— А ты — не умеешь!

— Как это «не умею»? — я тут же забыл о Медном всаднике.

Автобус повернул с набережной налево и остановился у тротуара. Нас качнуло.

— Я умею. Я уже давно умею!

— Ты — не умеешь! — вынес приговор Старостин. — Знаешь почему?

— Почему?

— Ты всегда оглядываешься, когда матные слова говоришь.

Старостин посмотрел на меня торжествующе. И он был прав.

Прежде чем сказать плохое слово, я всегда оглядывался, нет ли рядом взрослых. Дома мне строго-настрого запрещали говорить вслух неприличные слова. Сначала их было совсем немного. Первым было слово «жопа», которое я услышал в детском саду. Я спросил у мамы, что оно означает, и мама ужасно рассердилась. Потом постепенно этих слов стало накапливаться все больше и больше. И о каждом я всякий раз добросовестно докладывал родителям. Пока, наконец, мама не сказала мне, что такие слова никогда ни при ком нельзя произносить. Особенно при девочках. Я еще тогда подумал, это очень несправедливо, что при девочках нельзя, но решил с мамой не спорить, а вслух поинтересовался:

— А при мальчиках можно?

Отец, читавший в кресле газету и слышавший наш разговор, как-то странно кашлянул.

— Ни при ком нельзя! — строго сказала мама. — Но при девочках особенно!

Помню, эта непонятная мамина фраза очень меня удивила. А папа еще добавил с угрозой:

— Понял, что мама сказала? Еще одно такое слово от тебя услышу — ремня получишь!

Так что Старостин попал в самую точку. Я очень редко произносил плохие слова и всегда боялся, что мне за это попадет.

Старостин глядел на меня насмешливо и даже стал тихонько напевать, постукивая при этом пальцами по раскрытому учебнику родной речи. Там девочка-Гитлер, оскалившаяся страшной улыбкой, по-прежнему протягивала учительнице-фашистке стакан вместе с пышным букетом, словно говоря: «Я тебе — цветы, а ты мне за это, будь уж добра — налей». Я решил прибегнуть к испытанному способу — не обращать на Старостина внимания. Отвернулся к окну и принялся разглядывать Медного всадника, как будто он и в самом деле был мне интересен.

Гул мотора замолк, и в автобусе воцарилась тишина. Теперь даже можно было слышать тетку-экскурсоводшу. Она своим жалобным смешным голосом рассказывала про Петра Первого, про победу над Швецией, про окно в Европу. Я ее внимательно слушал и даже обрадовался, узнав, что Петр Первый, оказывается, победил злого шведского короля. И еще у Петра Первого мне понравилась вытянутая вперед рука и растопыренные пальцы. Совсем как у певца Муслима Магомаева, когда он пел про «малую землю».

— Аствац! — позвал меня Старостин. Я не реагировал. — Слышь, Аствац! Смотри, чего покажу!

Я повернулся к Старостину.

— Вот, меня во дворе научили.

Он сложил вместе ладони и растопырил пальцы.

— Зырь сюда! — кивнул он в промежуток между указательными и средними пальцами.

Я посмотрел.

— Знаешь, что это? — спросил он хитро.

— Не знаю…

— Не знаешь?

— Ну, это… наверное, два седла.

— Сам ты два седла! — рассердился Старостин. Он приблизил лицо к моему уху и громко шепнул:

— Это — женский хуй!

— Чего? — не понял я.

— Женский хуй! — уверенно повторил Старостин и убрал руки.

Потом тревожно спросил:

— Будешь еще смотреть?

— Я! Я — буду! — снова повернулась к нам с переднего сиденья Оля Семичастных.