Василий Тонких - Совсем чужие

Нину растрогала любовь Григория к ребенку. Она, улыбаясь, подошла к кровати, удобней повернула Игорька, расстегнула пуговицы на рубашке, развесила у печки его замытые пальто и штанишки.

Григорий понял, что она в душе одобряет его отношение к Игорю. Не в ребенке ведь дело. Он был только предлогом к серьезному разговору между ними.

Нина собралась уходить. Она долго одевалась, видно, не хотела расставаться с Григорием. В дверях она переминалась с ноги на ногу, ухватившись за ручку, поскрипывала резиновыми сапогами, наконец проникновенно сказала:

— Прости меня, Гриша. Делай, как ты хочешь.

Он видел, что она ожидала ответа, стала вдруг покорной, совсем ручной. Попроси ее о чем-нибудь, и она все сделает. Но он молчал. Еще не зажили свежие сердечные раны.

Больше она к Григорию не приходила.

Сняв с плиты разогретый обед, Григорий уселся за столом есть. Но не успел он поднести ко рту ложки, как вздрогнул.

На улице барабанила по окну костлявым кулаком Анастасия Семеновна, визгливо кричала:

— Игорек пропал! Нигде не найду!

Григорий позвал ее в дом.

Шумно ввалившись в комнату, Анастасия Семеновна замигала заплаканными глазами, подслеповато уставилась на кровать.

— Не разгляжу с улицы, не он у тебя лежит?

— Он и есть, — сказал Григорий, опять принимаясь за обед.

Анастасия Семеновна села на стул у порога, заговорила спокойнее:

— У тебя благодать-то какая, а у нас лютый холод.

Помолчала в задумчивости, потом развязала на голове пуховый платок, сдвинула его на затылок и, расстегнув пуговицы, распахнула пальто.

— Директор-то на пенсию меня провожает, — грустно продолжала она. — Да я и сама чую — время уходить. Теперь уж не работница. Все ключи у меня отобрал. Новую сторожиху подыскивает. Я два дня не топила печь: нечем, дрова-то и уголь под замком. Нынче пошла к нему, говорю: «Дай мне ключи от сарая, дровишек возьму». Он не отказал, но, вижу, недоволен остался. Топка-то школьная. Открыла я сарай и давай запасаться. Уголь и дрова ношу, спешу, навроде ворую. Про Игорька-то возьми и забудь. Он все в сарае играл, а потом гляжу — его и след простыл. Сейчас пойдем с ним затопим. Не знаю, как зиму буду зимовать.

— Марина не обещается приехать? — спросил Григорий.

— Дурная голова, — заругалась Анастасия Семеновна. — Письмо прислала, в положении она уже. Жизнь не устроили, а второго ребенка заводят. Хотя бы этого сиротку пригрели. Бросили его на руки больной старухе. А я ведь никуды не гожусь. Сама себя не ухожу. Работает опять в библиотеке и поступила учиться в школу рабочей молодежи. Пишет, не с кем Игорька оставлять дома, хозяева плохие, а сами они оба работают. А второго ребенка собирается рожать.

— Ничего, все устроится, лишь бы дружно жили между собой, — ободряющим тоном произнес Григорий. — Получат квартиру, детей устроят в ясли, вас к себе возьмут, и дружной семьей заживете. — И тут же подумал про себя: «У меня вот жизнь неизвестно как сложится…»

— Вот-вот, — оживилась Анастасия Семеновна. — И она так же мне написала. Меня-то, старуху никчемную, пускай не берут, тут помру, а вот Игорька поскорее бы забирали. Обещается деньги мне прислать на топку и еду. Говорит, попроси кого-нибудь купить. А кому я нужна?

— Анастасия Семеновна, — вдруг резко повернувшись, обратился к ней Григорий, — переезжайте ко мне жить…

— Что ты, окстись! — перебив его, замахала она руками.

— Зиму перезимуете, а там видно будет, — не обращая внимания на ее протесты, настойчиво продолжал Григорий. — А то вы одни до весны не дотянете.

— Как же это можно? — уже тише возражала Анастасия Семеновна. — Зачем мы тебе нужны? Ради чего колоду себе на шею вешать?..

— Мне станет покойнее, — откровенно признался ей Григорий. — Игорек не будет меня дергать за сердце.

Анастасия Семеновна в недоумении развела руки.

— Не знаю, не знаю, как и быть…

Пошамкав беззубым ртом, она примирительно сказала:

— Мы у тебя, Гриша, заночуем. Нынче я устала, мыкаться уже сил нет. Целый день в колготе. Да и мальчика не хочется тревожить. Пускай тут спит. А завтра поговорим об этом…

Утром она переехала. Когда на следующий день Григорий возвратился с работы домой, Игорек его поджидал, встретил у порога и восторженно закричал:

— Папа пришел! Папочка мой…

Григорий широко улыбнулся и ласково потрепал светлую головку Игорька.

— Папа мой, папа… — счастливо шептал мальчишка.

Николай, подъехав к почте, выключил моторчик. Прислонив велосипед к стене, он обогнул угол и вошел в пристроенное к почте деревянное помещение, на двери которого была прибита фанерная дощечка с надписью: «Эксплуатационно-технический участок».

В помещении находились два человека: низкорослый с длинным красным лицом техник участка Константин Павлович Фетисов и директор совхоза Макар Потапович Банников. Толстыми руками директор уперся в стол и, склонив круглую бритую голову, читал свое выступление перед микрофоном звукозаписи. Около него лежал на венском стуле светло-коричневый портфель с двумя поблескивающими металлическими замками.

Заметив инженера, Фетисов подошел к нему, поздоровался, не подавая руки (начальству неудобно совать руку, пока оно не протянуло свою, а то может и не заметить, когда бывает не в духе), с напускной уважительностью тихо произнес:

— Наконец-то, Николай Спиридонович, вы и к нам заглянули.

Николай холодно поздоровался и распорядился:

— Продолжайте записывать. Я подожду, — и сел на стул за шатающийся маленький столик, залитый фиолетовыми чернилами. «Видно, выбросили с почты, а они подобрали», — заключил Николай. На столе лежали костяшки домино.

— Мы сейчас хотим с каждого плодородного гектара чернозема получить как можно больше дешевой продукции, — сообщал слушателям свои планы директор совхоза.

Николай, подперев коленом ножку, облокотился на стол, прикрыл глаза рукой. Тягостное мучительное состояние не покидало его ни днем, ни ночью. Он будто выпил яд, но не смертельную дозу, а чуть меньше. И хотя он не умер, в нем парализовано все: мозг, сердце и все члены. Страшная нелепость вырвала его из жизни, как буря выворачивает из земли дерево с корнями. Николай чувствовал, что за последние две недели он сильно сдал. Тенниска на нем болталась, как мешок на палке.

— Нынче год урожайный, — будто из мрачного подземелья слышался ему голос Макара Потаповича. — Хлеба уродились могучие…

И ничего нельзя сделать. Беда захватила врасплох. Она — не чернильное пятно, ее не смоешь. Но жить надо, хотя бы для ребенка. Совсем недавно говорил с ней, целовал ее руки, ласково успокаивал: «Миленькая, не волнуйся, все обойдется. Ты только, пожалуйста, не нервничай, не думай о плохом». А теперь ее нет. На фотокарточке она живая, смеющаяся. А в жизни ее больше никогда не увидишь.