Вадим Месяц - Лечение электричеством

Даже из тюрьмы она позвонила первый раз именно Грабору в Нью-Йорк, попросила, чтобы он поискал кого-нибудь в помощь — ее нужно было выкупить. Под утро была дома: пела, смеялась. Счастье всегда на месте. Ей всегда было нужно куда-нибудь помчаться, поехать, сорваться с места. Любимое действие. Куда угодно, но помчаться. На океан, за коньяком, на помощь кому-нибудь: вокруг нее вились какие-то беглые наложницы, неизлечимые наркоманы… Всех встреченных на пути она пыталась вовлечь в свое мчание, включала в свой бред. Кличкой ее было слово Толстяк — Грабор не был уверен, он ли эту кличку придумал. Прозвище не соответствовало реальным объемам ее форм, но за Лизонькой оно удержалось надолго, навсегда. Ей и самой это нравилось. Она подписывала открытки не иначе как «Толстячок», могла представиться так по телефону незнакомым людям. Лизонька Толстяк… Нормально.

Она была крупной женщиной славянского типа, немного рыхловатой, мягкой, уютной — при ее сверхзвуковой подвижности величие тела только придавало шарма. Правильные черты лица, тоненький носик, большой накрашенный рот с красивыми зубами… В меру манерности, в меру натуральности: она нравилась мужчинам и использовала это без стеснения. Никакого собственного жилья у нее не было. В начале их романа (три года назад) она снимала красивые квартиры, но что-то случилось: то ли выгонял хозяин, то ли перестал платить спонсор. Она позвонила, подробно рассказывая, какую орехово-дубовую мебель она дарит сейчас друзьям и выставляет на улицу. Их разговор скоро перешел в область телефонного секса, и наутро она прилетела из Сан-Хосе в Нью-Йорк. Примчалась, хотела остаться, не получилось. В Калифорнии она теперь жила у подружек, перемещаясь от одной к другой вместе со своим попугаем в высокой железной клетке, несколькими картинами, написанными ею в более спокойные времена, и очень ограниченным гардеробом. Шмутья у нее было на удивление мало, но она могла преподнести себя эффектно в любом наряде. С подружками через несколько месяцев ссорилась (или попугай доставал их своими криками), после чего переезжала к кому-нибудь другому. Жила на чужой яхте, одно время катались с места на место в большом разрисованном автобусе с какими-то престарелыми хиппи, пока и эта идея себя не исчерпала.

О ее прошлом Грабор знал мало. Родители давно были разведены, о матери она отзывалась пренебрежительно, отца вспомнила только в тот день, когда он умер. Еще была сестра: Лизонька показывала фотографию молодой полуголой девушки, упавшей на неостриженную гриву сверкающего коня. Был луг в росе и тумане. Волосы девушки свивались с желтой гривой животного. Конь сохранял совершенство, сестра еще не достигла совершеннолетия. Единственным родственником, о котором она отзывалась тепло, была ее бабушка. Бабушка обладала какими-то волшебными свойствами и когда-то предсказала ей ее судьбу от точки до точки. Лизонька утверждала, что все с ней так и происходит. Еще с ней несколько лет назад случилась трагедия, жуткая история, хотя она старалась об этом не рассказывать. Грабор постоянно чувствовал в ней этот надрыв. У нее был роман с известным танцовщиком из «Американ Балет Театр» и «Нью-Йорк Сити Балет», звездой первой величины, очень влиятельным и богатым человеком: она забеременела, отважилась на роды, родила ему двух мальчиков-близнецов. Они погибли в автомобильной катастрофе под Вашингтоном через восемнадцать месяцев. Она вспоминала слова «лимузин», «аэропорт», «опоздание» — большего добиться было невозможно. Он видел фотографию двойняшек, запиханных за пластик ее кошелька вместе с карточкой водительских прав и визиткой танцора. Грабор избегал любых расспросов, ему казалось, что она теперь во всем ищет трагедии, что только драматизация придает смысл ее существованию и дает возможность его продолжения. Даже в выборе любовника на другой стороне континента было что-то излишне романтическое и безысходное. Лизоньке нравилось ставить перед собой невыполнимые задачи и жить в чарующей гибельности своих проектов. С другой стороны, их существование озарялось хорошей интригой, поддерживалось то, что можно назвать страстью, любовью, безумием.

Примерно раз в неделю (по разным дням) перед сном ей начинали слышаться голоса. Может быть, она разговаривала сама с собой, только не замечала этого, но вокруг нее что-то бормотало, росло: какое-нибудь воробьиное облако, шум мелькающей саранчи… Или играет симфонический оркестр, и она никак не может зажать уши… Или не может закричать, чтобы заглушить его… Или дети щекочут пальцы на ногах… Или только один ребенок прокатывается по ее телу сверху вниз — до ног, и она незаметно для окружающих исходит оргазмом… Вот она кормит уток… Вот она пронзительно вчмокивает устрицу в свой соленый рот… Вот она проводит языком по губам и делает глазки… Вот она пьет из горлышка свой любимый коньяк и тянется губами поделиться…

Пела ее бабушка. Что-то заунывное, колыбельное, быть может, малороссийское. Она сказала Грабору об этом однажды и попросила прислушаться. Грабор вздрогнул. Голос украинской бабки был настоящим, он разрывал грудь.

— Ты должна радоваться. Не каждого так балуют до тридцати лет, — ответил он. — Скажи мне, ты живородящая?

— Мне еще нет тридцати. А голос просто похож на бабушкин, это не ее голос. Мне страшно. Они меня усыпляют. Ты не знаешь, что это может значить?

— Подними глаза к небу. Пожалей сербов.

— Это бабушка. Перед нами океан. Она предсказала мне Гену, Стивена и Калифорнию. Даже попугая. — Она помолчала. — Главное, что она предсказала тебя.

Грабор лежал на матрасе, задвинутом в угол комнаты, и следил за перемещением древесных теней по стенам. В трубке слышались глотательные звуки.

— Ты была близка с нею?

Лизонька на другом конце провода зло поперхнулась:

— С нею тоже. У меня было много родителей. Я дочь десяти тысяч отцов.

— Поэтому такая избалованная?

Лизонька замолчала, но стала дышать чаще и загадочнее. Грабор почувствовал объемы, заполняющие кубатуру его жилья.

— Бабка где-то рядом. Сейчас опять будет петь.

Он вспомнил неприятную духоту, безвыходность, из которой все равно хочется вырваться во что бы то ни стало. Липкая, капающая внутри медленными каплями скука, пахнущая плохим лаком для волос.

— Не пугайся. Это украшает жизнь, — сказал он.

Лизонька не слушала, поглощенная своими мыслями. Она сказала:

— Надо, чтобы кровь проливалась в землю. Иначе ничего не будет. Все остальное — дешевка, дерьмо.

— В смысле? — Грабор действительно удивился.

— Не понимаешь? — она возмутилась. — Тогда хоть что-нибудь может вырасти. Там все перемешивается. Чем больше, тем лучше. Тогда и возникает твоя память. Только когда ходишь по крови. Отсюда возникает душа. Так с любою страной… Наполеон… Боливар… Знаешь?