Алекс Тарн - Ню

Улица уперлась в парк. Ну и что? Парки везде одинаковы… Вернуться, что ли, в гостиницу? Или пройти еще немножко? Размышляя над этой дилеммой, Сергей Владимирович дошел до большого грязно-коричневого здания, с обширной лестницей, колоннадой и пестрой людской толкотней у входа. Рядом, как цыплята вокруг наседки, толпились киоски и лотки с картинками, сувенирами и прочей ерундой. «Музей Метрополитен» — прочел Сергей Владимирович.

Название показалось ему не совсем незнакомо, хотя, если бы кто спросил, то он бы сказал, что «Метрополитен» — это, скорее всего, опера. С ударением на последнем слоге. Опера. Но вот оказалось — музей… надо же… век живи, век учись. Зайти, что ли? Потом жене можно будет доложить — вот, мол, посетил «Метрополитен»… то-то удивится! Последний раз Сергей Владимирович был в художественном музее лет сорок тому назад, во время школьного культпохода. Уже купив в кассе билет, он какое-то время постоял в полнейшем недоумении от своего странного поступка. Чего только не сотворишь от безделья!

Качая головой, он быстро шел по совершенно одинаковым залам, скользя невнимательным взглядом по стенам, где висели картинки, отличавшиеся друг от дружки разве что размерами. Природная добросовестность не позволяла ему уйти сразу. Уж если купил билет, то изволь, пожалуйста, отработать положенный маршрут. А иначе как же… иначе — не в счет… Он даже не сразу заметил Ее. То есть заметил, но не среагировал, прошел по инерции несколько залов и только потом уже осознал, что произошло нечто совершенно исключительное. Потом, вспоминая этот момент, Сергей Владимирович удивлялся — как такое могло случиться? Это ж все равно, что не заметить удара молнии в голову…

А впрочем, бывает ведь и такое… он и рассказы подобные слышал — и про молнию, и про войну. Когда, скажем, в человека попадает пуля, и он вроде как уже мертвый, но сам этого еще не просек и потому автоматически продолжает свое предыдущее движение. Вот уже и ноги у него подкосились, вот уже упал ничком или навзничь, а все никак не поймет — что это с ним приключилось? Такое вот странное явление. Потом-то, конечно, приходит и понимание, а с ним, с пониманием — и боль, и смерть, и прочие разнообразности, но все это с некоторой задержкой, не сразу… как будто Бог дает нам напоследок несколько лишних секундочек прежней жизни.

Вот и с Сергеем Владимировичем случилось что-то похожее. Хотя… Есть тут определенный перехлест. Все-таки чересчур все это мрачно… война там или молния… Ну какая может быть война в нью-йоркском музее? Какие пули? Какие молнии с грозами… хотя бы даже и в начале мая? Никто, понятное дело, в Сергея Владимировича не стрелял, и о смерти речи не шло даже в очень большом приближении, так что… гм… впрочем, это как посмотреть… да… непросто это все, неоднозначно. Ведь если приглядеться, то в определенном смысле он, можно сказать… как бы это помягче… да ладно, чего там!.. умер он, Сергей Владимирович, вот что. Умер. Хотя и не умер. Вот ведь какая загогулина.

Так или иначе, пройдя по инерции несколько залов, он притормозил, постоял в некотором недоумении и только потом вернулся к Ней. Возвращался Сергей Владимирович уже вполне целеустремленно; выяснилось, что в мозгу его странным образом отпечаталась вся картина — и разделенный перегородками зал, и скамейка, и тусклые пятна полотен на стенах, и даже пара очкастых низкорослых азиатов, суетливо фотографирующих друг друга в лучах Ее неземного сияния. Подойдя к поперечному стенду, справа за которым, как он точно знал, находилась Она, Сергей Владимирович остановился и глубоко вздохнул, как перед погружением.

Отчего-то ему было совершенно ясно, что там, справа за перегородкой, его ждет совсем иной мир, иная жизнь, возможно — прекрасная и чарующая, но непоправимо чуждая всему тому, чем он жил и кем был прежде, а потому наверняка опасная. Не оттого ли и остановился, что опасность почувствовал, испугался? Нет, навряд ли… Вслушиваясь в себя, он не находил никакого страха, только непонятный восторг, копошащийся в области сердца, восторг и более ничего, неимоверную радость от предстоящей встречи. Вот ведь какая странность! Прежний, известный ему Сергей Владимирович наверняка бы струсил… да что там струсил — просто не вернулся бы, бежал бы без оглядки от проклятого ведьмовства. А этот, новый, ни капельки не боялся, а напротив, стоял себе, как влюбленный дурак, перед стендом с какой-то блеклой мазней, кохая и оглаживая растущее в душе ожидание счастья.

Надо было всего-то сделать еще один шаг, повернуть за угол, и тогда… И тогда все его старое, прежнее, неправильное бытие, и так уже безнадежно растрескавшееся и съежившееся во время обратной дороги сюда, к этому стенду, окончательно рассыпется, растает в Ее слепящих лучах, подобно грязным ошметкам мартовского снега. Сергей Владимирович радостно улыбнулся и шагнул.

Она лежала перед его восхищенным взором, напряженно раскинувшись на темно-малиновом покрывале с разводами, покорно повторявшими упругие очертания бедер. Жалкая белизна подушки и скомканной простыни терялась в теплом сиянии кожи, нежность прозрачными ручьями струилась с округлых грудей в наклонную долину живота, мягкие линии ягодиц плавно перетекали в сильную пружину спины… вся Она словно шевелилась и двигалась, дышала и жила на внешне неподвижной, плоской поверхности полотна.

Закинутые за голову руки обрамляли удлиненный овал лица с жарким маленьким ртом… приоткрытые губы, ждущие других губ… горящие возбужденным румянцем щеки… разлетные крылья бровей… беспросветный морок необъяснимо манящего, откровенного более чем сама Ее нагота взгляда… загулявшая прядь волос… стройная шея… упрямый подбородок, прижавшийся к бесстыдно распахнутой подмышке… и снова — нежный трепет грудей со вздыбившимися сосками, пологий склон живота, тяжелая статика бедер…

Сначала Сергей Владимирович просто стоял и смотрел на Нее, а потом устал и сел на скамейку. Скамейка располагалась неудобно, торцом, так что шея у него затекала; зато можно было дать отдых ногам. Мешала бестолковая толпа, непрерывно снующая между ним и Нею, но со временем людей стало меньше, а потом они и вовсе исчезли. Впрочем, радость по этому поводу оказалась преждевременной — просто музей закрывался, и всех выгоняли. Сергей Владимирович послушно кивнул улыбающемуся служителю и напоследок подошел к Ней поближе — прочитать табличку.

«Амедео Модиглиани»… Ага… Это, видимо, имя художника. С названием было сложнее. Сергей Владимирович задумчиво шел к выходу, перебирая варианты перевода. «Ньюд» — это обнаженная, это ясно. Но при чем тут «реклайнинг»? Облокотившаяся? Откинувшаяся? Развалившаяся?.. Чушь какая-то. Все это решительно для Нее не подходило. Может быть, «доверившаяся»? Это хоть как-то, худо-бедно… но тоже, если разобраться — не ах. Все-таки экая лажа все эти музеи! Даже правильной таблички привесить не умеют.