Рассел Хобан - Мышонок и его отец

Но и этот пруд вышел из берегов под натиском могучей волны и хлынул на окрестные топи. Плот закружился в водовороте, счастливая монета натянула шнурок и потащила мышат на дно. Ещё мгновение барабанчик из ореховой скорлупки удерживал их на плаву, но затем соскользнул с шеи малыша. Волны сомкнулись над ними, и отец с сыном погрузились во тьму следом за поблёскивающей сквозь толщу воды монетой.

Осколки деревьев и неба застыли снова в зеркальной недвижности, нарушаемой лишь медленной зыбью от барабанчика, покачивающегося на воде. А под неспешно расходящимися кругами, в тягостном смраде тьмы, затонувших ботинок и бутылок, колышущихся водорослей и гниющей листвы, мышонок с отцом воткнулись в донный ил вверх тормашками.

– Что случилось? – спросил мышонок, и слова его пузырьками поплыли вверх, сквозь жидкую грязь и мутную воду.

– Ты еще спрашиваешь! – воскликнул отец. – Почемужды Как равняется Что! Это и случилось. И вот мы здесь – и ни на шаг не ближе к самозавождению.

– И слониху мы опять потеряли, сразу как только нашли! – добавил мышонок. – Даже поговорить с ней не успели!

Отец не ответил – только грязь отозвалась раскатистым бульканьем на его долгий вздох.

– Заблаговременность!.. – прогудел и отозвался дрожью в глубинах ила другой голос, тяжеловесный и тягучий, как рокот гравия, ссыпающегося из жестяного ведра. – Заблаговременность в значении досрочного пробуждения, – пояснил он. – Смотри выше. Пробуждающийся осмысляет непрерывность телесного существования Я ЕСМЬ. – Голос приближался. – Осознаёт аппетитные аспекты того, ЧТО ЕСТЬ. Наглядно видимого. – КЛАЦ! Острый роговой клюв сомкнулся на одной из ножек мышонка-отца. – Взять на заметку, – добавил голос. – Цит. соч. Несъедобно.

– Вытащите нас из грязи, пожалуйста, – пробулькал отец. – И перестаньте гнуть мои ноги.

– Раз вы способны говорить, значит и способны быть съеденными, – заключил голос. КЛАЦ! Клюв раскрылся и снова защёлкнулся на ноге отца. – Сравни, – пророкотал голос. – Там же. По-прежнему несъедобно. Что ж, тогда побеседуем.

– О чём можно беседовать, торча головой в грязи? – возмутился отец.

– О чём только нельзя не беседовать! – возразил голос. – Отношения между «я» и грязью – основа всякой дискуссии о сущности БЫТЬ. Фундамент. Самое дно.

– У нас головы на самом дне, – перебил мышонок. – Мы застряли вверх тормашками.

– Вверхтормашество «я», – произнёс голос. – Совсем недурно для начала. Двигайтесь дальше.

– Двигаться дальше мы не можем, – сказал отец, – пока нас не вернут на сушу и не заведут.

– «Заведут»? – переспросил голос. – Дайте определение термину.

– Не хочу, – проворчал отец. – Мне такие беседы не нравятся.

– А какие ещё беседы могут быть в этом месте? – удивился голос. – Эти глубины бытия для того и созданы, чтобы осмыслять глубинную сущность БЫТЬ как оно проявляется в ЕСМЬ, ЕСТЬ и СУТЬ. А если вы не желаете поддерживать беседу со своей стороны, никто не мешает раскусить вас пополам, хотя употреблять вас в пищу и не предполагалось.

– Мы ЕСТЬ вверх тормашками, – сформулировал отец.

– Мы хотим БЫТЬ вниз тормашками, – добавил мышонок.

– К примеру, – согласился голос. Клюв опять сомкнулся на ноге отца – на сей раз осторожнее, – выдернул мышат из грязи и, перевернув, опустил в самую гущу взметнувшихся песчинок. Мало-помалу облако ила рассеялось во мраке, волнение улеглось, и мышонок с отцом оказались нос к носу с гигантской каймановой черепахой, сверлившей их взглядом со свирепой сосредоточенностью. Колышущиеся стебли водорослей покрывали её замшелый панцирь. Она была очень стара и грандиозна в своей тучности, и глаз её, впившийся в мышат, казался оком самого времени, точно дымчато-серый самоцвет в оправе древнего чешуйчатого камня. Клювастая голова её раскачивалась по-змеиному, дробя знаками препинания раскатистую речь.

– Вам выпала великая честь, – объявила она. – Знакомство с самой Серпентиной – мыслителем, учёным и драматургом. Голосом болота и пруда… – Черепаха отвлеклась на миг, чтобы ухватить сонную лягушку, всплывшую из-под ила, и резонно добавила: – …а также их пастью и желудком.

Слова её поднимались на поверхность цепочкой пузырьков, и каждое вспыхивало в лучах солнца серебряным пятнышком.

– Очень приятно, – сказал отец. – Мышонок и сын.

– Возвращаясь к нашей дискуссии, – промолвила Серпентина. – Вы сказали «завести». В каком смысле?

– В смысле повернуть ключ в моей спине, – ответил отец.

Серпентина посмотрела на ключ.

– Зачем он нужен? – осведомилась она.

– Ключ на Завод равно Идти, – объяснил мышонок.

– Идти? – переспросила черепаха. – Куда идти? Памятуя о том, что данная грязь во всём подобна другой грязи, мы вправе предположить, что и другая грязь во всём подобна данной, а из этого вытекает, что одно место тождественно всем местам и все места суть одно. Следовательно, оставаясь там, где мы есть, мы в то же самое время пребываем повсеместно, а значит, идти очевидным образом некуда. Итого: завождение есть тщета.

Серпентина угнездилась поудобнее в мягком иле и закрыла для себя тему завождения навсегда.

– Но как же нам тогда снова отыскать слониху? И тюлениху? – пискнул мышонок и расплакался.

– Нам надо отсюда выбраться, – сказал отец.

– Выбираться отсюда не надо, – возразила Серпентина. – Дно – это дом родной. Здесь проникаешь взором под поверхность вещей. Здесь мыслишь поистине глубоко и обретаешь основательность, без каковой невозможно подлинное… – ХРЯП! С ужасающей, змеиной быстротой Серпентина сцапала клювом проплывавшую мимо рыбу. ЧАВК-ЧАВК-ЧАВК-ГЛП! – … созерцание, – заключила она, покончив одновременно и с рыбой, и со своей сентенцией.

– А что вы созерцаете? – спросил мышонок.

– Бесконечность, главным образом.

– А что это – бесконечность?

– Бесконечность – вот. Наглядно видимая, – изрекла Серпентина и повернула мышонка с отцом так, что перед глазами малыша оказалась стоящая на дне консервная банка, полузанесённая илом. На оранжевой этикетке была надпись белыми буквами «СОБАЧИЙ КОРМ БОНЗО», а под нею – картинка: шагающий на задних лапах чёрно-белый пятнистый песик в поварском колпаке и фартуке. Пёсик тащил поднос с точно такой же банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», на этикетке которой ещё один чёрно-белый пятнистый пёсик, точно такой же, но гораздо меньше, шагал на задних лапах и тащил поднос с очередной банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», и так далее, пока пёсики не становились совсем уж крошечными и неразличимыми.

Банка простояла на дне пруда долго-долго, и некоторые пёсики давно уже растворились в тёмной воде клочками цветной бумаги. Крошечная живность вовсю расплодилась на этикетке, и на широких её просторах паслись улитки и черви, странствуя без боязни между мелкими буковками в нижней части и крупной надписью наверху.