Валерий Шелегов - Ухожу, расставаясь с тобой…

— А я её продал, — невинно заявил дед Супрун.

— Как — продал? — опешил Семен.

— Моя лодка — продал, — упрямился дед.

— За сколько? — навис глыбой над отцом Семён. Разница в комплекциях такая, что, кажется, дед Супрун на одной ладони Семена весь уместится.

— За десять тысяч, — не моргнув глазом, соврал дед.

— Что ты наделал? — опустил беспомощно кулачищи Семён. — Я за нее сто тысяч отдал, а ты за бутылку «стеклореза» её сплавил… — Так мы и не добились от Супруна, куда исчезла лодка из деревни. После советских денег дед Супрун нынешние «тысячи» не понимает. Живет памятью в прежнем измерении: сторублевку рублем считает. И не убедишь его, что лодку он даром отдал.

Ко мне Семен и Парфен доброжелательны, даже радушны. Когда я живу у деда, в доме всегда чисто, на кухне порядок; старый Супрун всегда трезв, сыт и под присмотром. Братья знают, что я не заядлый рыбак, хоть под видом рыбалки и живу подолгу в деревне, предлагают картошку из подпола, продукты, что привозят деду. При них я свои дневниковые тетради убираю, но они ведают, что я — писатель, а значит, человек вообще материально не обеспеченный.

— Это тебе на членские взносы, — выбрав момент, с юморком положил под книгу на столе Семен сотенную. — За отцом ты хорошо ухаживаешь. Оставайся, живи круглый год. Пиши. Прокормим…

Деньги я взял. Свежий хлеб покупаю, деду сигареты, себе — «Беломор».

— Семен деревенским рождением гордится. После десятилетки уехал с тремя рублями в кармане в Канск. А до Красноярска электричкой три семьдесят.

— Гармошка у меня с собой. Надвинул кепку на глаза, да и пошел по вагонам с песнями. В Красноярск полные карманы мятых рублей привез, — смеется Семен. Он и не скрывает, что гармошка его в студенческие годы кормила, помогла два факультета параллельно одновременно закончить. Хоть и имеет теперь собственный бизнес, нынешнее время терпеть не может.

— Романтики не стало! Мечты!

Особой любви между отцом и сыном я не замечал. Случается, выпьют вместе, взорвется Семен, да и выговорит отцу за детские свои и студенческие годы: мать кнутом гонял, деньги с базарной выручки пропивал, на одной картошке в мундирах семья сидела. Не корова — по миру бы пошли при таком папаше.

— Правильно, что гонял, — огрызается старый Супрун. К столу он никогда не садится во время застолья. Место его на сапожной табуреточке возле горячей духовки. — Кем бы вы сёдня стали с Парфеном, если бы я вас к труду не приучил, не гонял к работе, от которой вы бегом тикали. А сёдня, что? Работать на земле стало некому! За энту я жизнь воевал?!

Перебранка между младшим сыном и отцом в такие минуты серьезная. Старший Парфен проще Семена. Бывает он на усадьбе отца в деревне редко. Врач, работой загружен. Но случается, вместе братья наедут. Парфен текучий в движениях, в речах, свары семейной не любит, поэтому торопится налить в стопки:

— Фатит, фатит! Некогда! Надо выпить. Писателю тоже налей. Все-все, некогда. Писать о нас не надо. Пей молча, она сама заговорит. Пей и не разговаривай. Семён, тащи гармошку.

Хранится гармошка в старинном шифоньере в кладовке. Семён прячет её от отцовских собутыльников.

— Она, кормилица! Студенческая еще, — засмеётся на мой удивленный пытливый взгляд. — Ну что, брат, споем!

— Давай нашу…

— братья поют ладно, сильно и с чувством.

Потом исполняется для отца -

— И опять резкий переход с ревом в голосе Семена: —

— Выхрипев душевный надрыв, Семен ставит гармошку на широкий стол.

— А, давай еще выпьем. И хде ты такие берешь, брат, даже в моих магазинах такого коньяка не найдешь. — Изучает бутылку Семен, вынутую из «докторского» портфеля братом.

— Открывай, некогда. Што мои больные пациенты пьют, то и мне несут…

Братья никогда не ночуют в доме, в котором родились и выросли. Слишком мрачным и безрадостным запомнилось им детство. Поздно ночью они уезжают в город.

Славная выдалась суббота. Солнце в светлых небесах по-летнему горячее, правда, ветерок от реки до костей пронизывает. Утром я затопил баню, в обед решил помыть деда, попариться сам, а вечерним автобусом отъехать домой в Канск. Мои две недели подошли к концу.

Толкусь в ограде. Старый Супрун в окно кухни за мной наблюдает. Я вырвал полынь и лебеду вокруг бани и у дорожек, снес её на базы, где раньше хозяева копили из-под скотины навоз. Сел на завалинку возле бани на солнцепеке, помахал Супруну, приглашая выйти из дома и погреться на последнем летнем солнышке. Супрун обул калоши, надел фуфайку и шапку, выбрался в ограду. Присел рядом со мной, сложил тряские руки на коленях. Подставил бритое утром лицо теплу солнышка.

— Ты залезь на крышу, трубу-то поправь. А то уедешь, зимой ее совсем ветрищем свалит. — Попросил он меня ласково.

Я полез на крышу.

Кирпичная избяная труба заканчивается над шиферным листом крыши, выше идет железный окороток буровой обсадной трубы. Глиной трубу давно никто не обмазывал, старые куски потрескались и расползлись, железный окороток наклонил шею.

Ледяной ветер с реки сдувал робкое солнечное тепло, в рубашке на крыше зябко. Но вид! Ровными рядами желтеет на черноземе картофельная ботва. За Каном дымка; дачники бродят по берегу с удочками. У далекой холмистой гряды желто-багряная шуба лесов выстилается сиреневым уже подолом. В конце улицы знакомые «Жигули» появились. Семен привез и Парфена. На крыше слышен их говор в ограде:

— Чо, приехали-то? — будто не родные, ворчит дед на сыновей.

— Так день рождения у тебя, — смеется Семен.

— И скоко мне? Вроде отмечали уже…

— Кто баню-то топит, квартирант твой? Не уехал еще? — Это Парфен. Баню, он любит и цену доброму пару знает.

— Ён. Вам же отца помыть некогда. В родной дом брезгаете заходить, — сердится Супрун на пустые вопросы: смекнул, что сегодня — его день.

Братья замечают меня на крыше у трубы. Железный окороток я уже поправил, обжал его кирпичами и мягкой проволокой заарматурил — не собьет ветром.

— Николаич! Ты чего туда забрался? Сверзайся, у деда праздник сегодня. Еще раз осмотрелся с крыши.

Деревня красивая в свете закатного солнца. Чистая желтая стерня в полях бурым песком стелется после уборки хлеба, вдоль речушки за мостом по лощине густой ивняк осенними расцветками играет в свете вечерней зари. Летний гурт на холме оживлен молодняком в загоне. Пастухи у костра за вечерней кашей, хотя рядом имеется стол под навесом рядом с жилым вагончиком.