Пол Теру - Моя другая жизнь

Я не отставал:

— Только что вы сказали: «Ситуация моя изменилась». Что вы имели в виду?

— Я расстался с женой. — Это было произнесено без всякого выражения и оттого прозвучало особенно скорбно и безнадежно.

Я же почувствовал страшную боль, словно в сердце мое воткнули тупой нож.

— Почему? — Мне едва удалось выговорить это слово.

— Ах, господи! — Несколько секунд он задумчиво глядел вдаль, на голые холмы. — Дети выросли и уехали из дому. Мы с женой были заняты каждый собственной жизнью. Наверное, в этот критический период мы позабыли, что не можем быть счастливы друг без друга. Я это знаю точно: после расставания что-то во мне сломалось, и тогда стало ясно, что прошлое невозвратимо.

— А в чем была главная причина?

— Писатель слишком много времени проводит наедине с самим собой. Одиночество способно заставить человека думать, будто он что-то теряет. Будто не живет. Обыкновенная, в сущности, жадность, как у дантовского Улисса. Знаете эти строчки:

Вот так примерно.

— Стало быть, вы получили, что хотели.

Мои слова вызвали у него улыбку.

— То, чего мы хотим, далеко и скрыто во мгле. Оттого нас к этому и тянет. Расстояние — великий творец фантазий.

— А будь желаемое близко и различимо, вы бы к нему не стремились?

— Вещи, которых люди жаждут сильнее всего, никогда не бывают рядом, — сказал он. — Потому они и желанны. Индусы правы. Мир — это майя, иллюзия.

— Я был бы счастлив, если бы вы сказали, что не знали страданий.

— Все страдают, — произнес он. — Страдал и я, конечно. Но, в общем и целом, можно считать, что жизнь я прожил очень счастливую.

— Приятно слышать.

Он вдруг перестал улыбаться. Молчал, и только глаза стали пустыми. Потом на лице появилась гримаса отвращения.

— Должен вам кое в чем признаться. В вашем возрасте я пребывал в наилучших отношениях с миром. Возможно, они затянулись. Все кончилось внезапно, и я погиб, пропал. Более несчастен я не был никогда в жизни. Я утешал себя, повторяя, что все к лучшему, и, возможно, это было неизбежно…

У меня стало тяжело на душе; я знал, что это чувство меня не покинет, а превратится в тоску, с которой, как с неизлечимой болезнью, я должен буду научиться жить дальше.

— Хуже того, спустя несколько лет — заметьте, речь не о войне — я на собственном опыте убедился в существовании зла.

Я был потрясен: достаточно было услышать одно только слово «зло». Однако, закончив последнюю фразу, Форлауфер повернулся и быстро пошел вверх по тропинке, как бы давая понять, что больше не намерен отвечать на расспросы. Я следовал за ним на некотором отдалении; минут через пять мы были на вершине холма. За кустами можжевельника, густо ее покрывавшими, дул сильный западный ветер. В первую секунду меня чуть не сбило с ног; потом я оглянулся на Суонстон, лежавший внизу, в долине. Андреас Форлауфер не солгал: прогулка оказалась чудесной.

— Вам знакомы эти места, — сказал я. — Вы здесь бывали прежде.

— Один раз. Я собирался написать кое-что о Стивенсоне. — Он показал рукой на деревушку в долине. — И поехал в то поместье.

He отрываясь, я смотрел на дом, на парадную дверь, в которую колотил час назад.

— Начал писать и не закончил, — сказал мой спутник. — Мне было сорок девять лет. Я познакомился с одним человеком.

Он по-прежнему всматривался вниз, в долину: губы его искривила мрачная улыбка.

— Это странная история. Вы бы в нее никогда не поверили.

Бывает, прозвучит вдруг странное имя, прежде ни разу не слышанное, а потом, спустя короткое время, начинает звучать вновь и вновь. И уже куда ни повернешься, обязательно на него натыкаешься. Так у меня случилось с Андреасом Форлауфером. Вернувшись в Лондон, я прочел статью о нем в последнем литературном приложении к «Таймс». На него ссылались и в другом книжном обозрении, его упомянули в предисловии к сборнику повестей Дюрренматта, случайно попавшему мне в руки. Наконец, цитата из него украсила присланный по почте календарь; там говорилось, что путешествие — «самое печальное из жизненных удовольствий». Как и некоторые сведения о жизни и работе Форлауфера, рассказанные им самим, фраза на календаре тоже показалась мне знакомой.

Несколькими месяцами позже, томясь одиночеством, совершенно не дававшим мне работать, я пристрастился к прогулкам среди дня: бродил по улицам, дожидаясь, пока откроются пивные и бары. Заглянув однажды в лавку старьевщика на Лавендер-хилл, я увидел в ящике с потрепанными книжками, на самом верху, томик рассказов о Лондоне, где все авторы были иностранцы. Один рассказ, переведенный с немецкого, назывался «Шампанское». Его написал Андреас Форлауфер.

— Сколько это стоит?

— Одна штука идет за полфунта, три — за фунт, — сообщил торговец подержанным барахлом.

Покупка книги у человека с такими грязными руками больше походила на церемонию, нежели на совершение деловой операции. Чтение рассказа показалось мне частью все того же мрачного ритуала. Вот что я прочел.

Андреас Форлауфер

Шампанское

Бутылку с шампанским я уже открыл, однако приличия ради постарался, чтоб внешне все выглядело так, будто я к ней не прикладывался. Полбокала я успел опрокинуть, потому что слегка нервничал. И собирался выпить еще чуть-чуть, но тут услышал, что она приближается.

Есть такие звуки, возвещающие появление, издавать которые могут только супруги или самые преданные друзья; звуки, подобные ободряющим сигналам. Их смысл: «Это всего лишь я». Они тихи, но до того явственны, что ощущение близости любимого человека создают не хуже прямого уведомления. Сначала я уловил движение ключа в американском замке, потом — шорох плаща, задевшего дверной косяк, потом шаги. Эти ее совершенно особенные ботинки… И еще — не вздох, а едва слышный, почти беззвучный шепот, в котором мне почудилась глухая тоска. Все стало ясно, и я окликнул ее: «Иди сюда!»

— О, у нас затевается торжество? — сказала она, входя в теплую комнату.

От морозного воздуха и темноты глаза ее потускнели, во взгляде читалась тревога, словно она боялась увидеть что-то приятное, что на поверку обернется призраком и обманет ее. Неуверенность, беспокойство, счастье, страх — все эти чувства разом вспыхивали и гасли на бледном лице, пока я не поцеловал ее губы, еще прохладные после улицы. Я сжал ее руку и удивился, даже испугался, такие холодные были у нее пальцы.