Пол Теру - Моя другая жизнь

— Моя лапка замерзла. — Она рассмеялась. — Я чувствую себя юной невестой.

— Наверное, ты путаешь себя со своими героинями. Вот, возьми, это вернет румянец твоим щекам.

— Чудесно, — сказала она, увидев, что я наполнил бокалы. — Не откажусь ни за что. Шампанское? Ну, ты даешь!

Каждое слово в ее устах принадлежало только ей, я знал, что она одна такая в мире, что мы с ней создали особый язык драгоценных для нас клише, надежных рукотворных принадлежностей нашего общего быта, создали целую культуру двух людей со своими ритуалами, шутками, привычками; знал, что на это ушла целая совместная жизнь. Долгая жизнь. Счастливые люди умеют разговаривать на свой особый лад. Употребляя слова и выражения, имеющие смысл только для них и непереводимые на обычный язык.

Я протянул ей тот бокал из двух, что был покрасивее, и сказал:

— За нас.

Тут она замешкалась, уголки губ опустились, глаза затуманились, и печально дрогнул подбородок.

— Пожалуйста, — сказал я и ухитрился легонько стукнуть о ее бокал краем своего.

— Это ошибка? — спросила она. Воодушевление мгновенно ее покинуло, ножка бокала задрожала в ослабевших пальцах, шампанское едва не пролилось на пол.

— Да нет же, конечно нет, — ответил я. — Это, так сказать, общая идея. Выпей, пожалуйста.

— Что ж, тогда ладно. — Она отпила немного, и улыбнулась, и тут же приободрилась.

Потом подошла к окну, которое вечер превратил в зеркало, и объявила:

— Я похожа на маленькую старушку. — И вновь на ее лице появилась растерянность, и казалось, она вот-вот заплачет.

— Ты выглядишь потрясающе, — сказал я. — Сядь. Давай прикончим эту бутылку.

На ней была хорошо знакомая мне твидовая юбка и толстый свитер, ботинки промокли, пока она шла от станции; усталость делала ее еще обворожительнее. Она сидела со скучающим величавым видом, что тоже придавало ей особую прелесть.

— Ты сделал заказ? — спросила она.

— Да, в «Оранжери».

— Значит, ожидается шик-блеск?.. — проговорила она на нашем общем языке, и голос ее звучал одобрительно.

— Со всеми прибамбасами.

— Ты не возражаешь, если я выкурю сигарету? — спросила Ютта, как спрашивала всегда, прежде чем щелкнуть зажигалкой, и дома, и в машине — с тех пор как восемь лет назад я бросил курить. Однако на сей раз меня поразила подчеркнутая вежливость, прозвучавшая в привычном вопросе.

— Не возражаю. Давай закуривай, — кивнул я. И наполнил бокалы. Мы снова выпили.

— Нам нельзя пьянеть, иначе мы не сможем по достоинству оценить грядущие яства, — произнесла она своим шутливо-назидательным тоном, и отхлебнула шампанского, и затянулась сигаретой, и вновь обрела безмятежный вид.

— У меня сегодня был ужасно тяжелый день, — сказал я. — Ни секунды передышки.

Лицо Ютты ничего не выражало, кроме полной невозмутимости, но мне-то было известно, какое за этим скрывается душевное волнение.

— С большинством дел я управился, но когда попытался позвонить Вольфи по номеру Тринити-колледжа, там никто не ответил. — Я торопливо глотнул еще шампанского, чувствуя себя предателем, оттого что урвал тайком полбокала, и сознавая, что своим жульничеством как бы свел на нет наш тост. — В Германии у некоторых студентов телефоны стоят прямо в комнатах.

— В Германии жизнь вообще в тысячу раз лучше, — отозвалась Ютта. — А наш бедный Вольфи зачем-то торчит в Кембридже.

Люди вроде нас, близкие и любящие, редко выражают свои мысли прямо; у них есть свой особый код, отчего самые бесхитростные, самые неловкие шутки звучат мило и остроумно.

Увидев, что я опять взялся за бутылку, она отвела в сторону руку с бокалом.

— Не надо. Если мы сейчас больше не будем пить, у нас останется немножко на потом.

Я не стал говорить, что шампанское скоро выдохнется. Меня утешило и ободрило, что она произнесла это «на потом».

— Кроме того, я знаю, когда следует остановиться, — сказала Ютта и рассмеялась, как смеялась всегда, с иронией цитируя какой-нибудь из смертельно надоевших нам лозунгов своей матери. — Сделаем паузу.

Она достала из ящика узкий нож и воткнула его в бутылку. Лезвие чуть коснулось жидкости.

— Теперь оно сохранит шипучесть.

Я помог ей надеть плащ, еще не высохший после прогулки с вокзала, и почувствовал острую боль, заметив залоснившуюся накладку на воротнике. Строгая одежда, которую она надевала на работу, ее стоицизм — как-то все это очень серьезно. Но ничто не могло огорчить меня больше, чем ее бережливость, в которой было столько мужества и ни малейшей нужды.

В общем, я обнял ее, чтобы утешиться, и она поначалу не стала сопротивляться, но потом напряглась, застыла, едва не оттолкнула меня прочь.

— Хватит, прекрати.

Она первой вышла в холл и, проходя мимо кресла у маленького столика с телефоном, указала на стопку конвертов.

— Что это?

— Рождественские открытки.

— Ах да, конечно. — Голос ее упал.

В дверях я попытался поцеловать Ютту в щеку, но она отшатнулась и отвернула голову, словно в поцелуе моем было нечто лицемерное, если не просто предательское. Я уже решил, что она снова собирается расплакаться, но вместо этого она лишь сердито фыркнула и хлопнула руками в перчатках.

— Ненавижу январь, — сказала она.

Снега не было, только холодный дождь прошел над городом, придав всему вокруг жирный блеск крема для обуви, да в разрывах черных клочковатых туч, мчавшихся по небу, мерцали звезды. Ветер беспощадно трепал голые ветви платанов на краю парка, и я пожалел, что выбрал холод, и непроглядную тьму, и сырые улицы, и предощущение мороза в воздухе.

— В чем дело? — спросила Ютта. Она всегда знала, когда меня что-то беспокоило.

— Да вот подумал: скверная погода в городе непременно наводит на воспоминания.

— И меня тоже. Стоит мне подумать о Сингапуре, и на ум сразу приходит переполненный водосток на Бакит Тимах-роуд или то, как на солнце выгорели все наши вещи.

— Мы были так бедны, — сказал я.

— Какое это имело значение?

— Мне это было ненавистно. Езда в автобусе. Вечная экономия. Постоянно чувствуешь себя жертвой.

— Боже мой, до чего жалостная картина!

Она сжала мое плечо, и я засмеялся, и мы взялись за руки и двинулись через парк, стараясь не ступать в грязные лужи, проходя под фонарями на высоких столбах, мимо облетевших кустов боярышника и скамьи из деревянных реек, сломанной хулиганами. Ресторан «Оранжери» находился в южной части парка и этим субботним январским вечером был полупуст. Пар осел на окнах с зеркальными стеклами, тянуло сквозняком, в воздухе было холодно — впрочем, мне казалось, что зимой в Лондоне так бывает во всех больших помещениях.

— Как ты полагаешь, будет правильно, если мы сядем вон туда, поближе к радиатору?