Пол Теру - Моя другая жизнь

— Кто там?

— Исабел.

— Исабел — кто такая?

— Исабел — на палочке верхом.

Когда я засмеялся, она заметно помрачнела и занялась своей кулебякой, орудуя ножом с силой, совершенно в данном случае необязательной.

— Нет, — отчеканила она. — Я не безвольная тряпка. — И нанесла новую рану и без того изрубленному лососю. — Ты что-нибудь сделал, чтобы перевести машину на мое имя?

— Да. Отправил документы заказной бандеролью.

— А как насчет страховки на дом?

— Нейвин сказал, что выслал мне бланки. И еще он сказал, что это будет страхование без вины страхователя.

— Вот что нам следовало сделать с самого начала, — сказала Ютта. И добавила: — Но вины-то ведь ничьей нет.

Я сказал:

— Невозможно представить, что Нейвин был на нашей свадьбе.

— И все еще жив, да? Африканцы, должно быть, умерли — тот забавный маленький клерк и твоя горничная Вероника. Она наворовала цветов и расставила по всему дому.

— Не по случаю свадьбы. Она это сделала, когда ты впервые пришла ко мне в гости. Старалась тебя умилостивить.

— Все старые слуги в Африке заражены страхом. Как только бвана женится, мэм увольняет всех его слуг.

— Но ты ж ее действительно прогнала.

— Она была грязнуха. Кухня буквально кишела тараканами. Вот что мне, кстати, вспомнилось. У тебя в рукописи я произношу слова «твою мать». Надо, чтобы ты их заменил.

— Но это же художественная проза.

— Я никогда так не говорю!

Ее злой голос разнесся над залом. Никто не посмотрел в нашу сторону, но фраза прозвучала так громко, что вокруг все стихло, и мне почудилось, будто люди напряженно прислушиваются.

— Конечно, я их заменю, — торопливо заверил я Ютту. — Помнишь британца, который явился к нам со словами: «Ну, надо же! Этот немец-перец женился на нашей английской пышечке»?

Ютта улыбнулась, вспоминая, но потом сказала:

— Давай больше не возвращаться к прошлому. От этого меня только тоска берет.

— Как, по-твоему, Вольфи справится с выпускными экзаменами?

— Ты, видно, не хочешь иметь к этому никакого касательства. Значит, ты его страшно подведешь.

— Не могу же я сдать выпускные экзамены за него.

— Тебе известно, что я имею в виду.

Я понимал, что не должен спорить, это нечестно, я просто пытался отвертеться, о чем мы оба превосходно знали.

— Ну, прости меня. Пардон.

Она нахмурилась.

— Пардон — это по-французски. А «прости» — от староанглийского слова, которое означает «печальный».

— «Прости» — название этой страны. «Прости» здесь говорят человеку, наступившему вам на ногу. В жизни не слышал, чтобы это слово произносили так часто. Бьюсь об заклад — в Англии наверняка есть деревня Прости. Готов также поспорить, что есть местный продукт — джем или вино, — именующийся джем «Прости», шампанское «Прости».

— Ты пьян? — поинтересовалась Ютта. — Когда я училась в Кембридже, Витгенштейн прочел нам целую лекцию об этом слове и его вариантах.

И тогда сквозь хмельной туман я увидел ее в университетской аудитории Кембриджа той знаменитой снежной зимой тысяча девятьсот сорок седьмого года. Она смотрела на Витгенштейна сквозь очки в стальной оправе и что-то записывала в тетрадку, такая серьезная, в черном платье, живущая впроголодь, считающая каждый пенс, взволнованная и грустная, оттого что вся жизнь лежала перед ней — все, чему суждено будет сбыться. Воспоминания разбередили мою душу.

— Почему ты плачешь? — спросила Ютта; мои слезы ее поразили.

— Я представил тебя такой, какой ты была в Кембридже. Вспомнил рассказы про то, как тебе приходится экономить. А твоя холодная комната! И эта омерзительная еда!

— Еда была не так уж и плоха, — сказала Ютта, а я подумал, как мужественно она держалась, и от этого мне стало еще хуже.

— Прошлое так грустно, — всхлипнул я. — Вся эта чистота…

— Бога ради, Анди, перестань реветь. Люди смотрят.

В голосе у нее прозвучало волнение, я обрадовался, что она мне сочувствует, и стал плакать тише, хлюпая носам и не смахивая слез, ручьем лившихся из глаз. Она взяла салфетку и промокнула мне лицо.

— Я чувствую себя безмерно несчастным, когда оглядываюсь назад и думаю, как искренне мы верили в будущее, как надеялись. Что горше этого? Просто два маленьких человечка. У нас и было-то всего ничего, мы начинали почти с нуля. Тут я как-то отыскал пару твоих туфель. Ты их, наверное, носила лет сто назад. Дешевые, вдрызг изношенные. Я держал их в руках и плакал — вот как сейчас. Просто сердце разрывалось. Почему минувшее кажется таким печальным?

Она сжала мою руку — скорее как мать, чем как возлюбленная, словно беря на себя всю ответственность. Очень мягко и нежно, и я успокоился.

— Ты впадаешь в мелодраматизм, Анди.

— Женитьба на тебе — самое лучшее из того, что случилось в моей жизни, — сказал я, слизывая языком слезы с губ.

— Очень приятно услышать от тебя такое. И все же давай не будем говорить о прошлом. Пожалуйста.

— Я не помню ничего плохого, что было бы связано с нашим браком. Только хорошее.

— Теперь это не имеет значения, — сказала она.

Появились ее индейка и моя куропатка, но когда, отвесив традиционный полупоклон, официант ретировался, Ютта оттолкнула свою тарелку.

— Я не смогу это есть. Зря только деньги потратили.

— Съешь хоть кусочек хлеба. Иначе опьянеешь.

— По-моему, я уже пьяная.

Она повертела в руках кусок хлеба, оторвала корку и швырнула прочь. Увидев, что я за ней наблюдаю, смутилась и предложила мне кусочек. Я взял хлеб, словно причастие. Она не съела ни крошки. Потом выпила и расслабилась, откинувшись на спинку стула, и сидела, одно плечо выше другого, и улыбалась.

Вместо еды мы налегли на шампанское, опустошая свои бокалы с такой быстротой, что официант не успевал нам подливать. В результате я сам доставал бутылку из ведерка.

— Нам бы следовало ходить сюда почаще.

— На свете куча вещей, которые нам надо было бы делать почаще, — отозвался я. — А кое-что вообще не следовало делать.

— Не желаю об этом думать.

— Налить еще?

— Не буду. Не хочу. Я знаю, когда надо остановиться. — Она говорила это, судорожно роясь в своей сумочке.

— Плач у я. Таков уговор.

— Нет, — возразила Ютта, продолжая копаться в сумке. Потом начала плакать, это был совершенно внезапный взрыв, лицо ее сморщилось, страх в глазах сменился величайшим страданием. Слезы текли по щекам, а она все рылась в сумке, перекладывая с места на место щетку для волос, компактную пудру, авторучки и кучу билетов. Этих слез я и боялся весь вечер. Невыразимо жалобных. Наконец она проговорила голосом, больным от горя:

— Господи, я потеряла свою кредитную карточку!

— Дай поищу, — сказал я и, взяв сумку, перебрал все, что там было. С какой же тоской смотрел я на эти знававшие лучшие времена вещицы: на поцарапанную пудреницу и кошелек со сломанным замком, на волосы, зацепившиеся за щетку, измазанные чернилами шариковые ручки, билеты, давно использованные, проштампованные, прокомпостированные, просроченные. Все эти поезда, везущие на работу, вся эта борьба… А она, пока я занимался поисками, сидела беспомощная, плачущая и даже после того, как я нашел карточку, выглядела столь же несчастной.