Андрей Матвеев - Жизнь с призраками

— Чайданлык! — выпалил он и опять засмеялся. А потом продолжил: — В одном вода, в другом чай. Наливаешь и доливаешь, кипит долго, стоит на огне, чайданлык! Пьешь и разговариваешь, это главное. Хочешь еще?

Я представил, что увижу, если выпью третий бардак чая. Наверное, звезды станут крупнее, да и месяц выплывет из накрывшей его дымки. Мне хотелось сказать Мамуру, что описанный им чайданлык напомнил мне наш русский самовар или то, как моя бабушка заваривала чай: ставила заварочник на перевернутую крышку большого чайника и ждала так минут пять, не больше. Было вкусно, но по-другому. А слово «самовар» мне не перевести, у них ведь скорее всего просто нет такого понятия. Тут и английский не поможет.

— Отдыхаешь? — спросил Мамур. — Тут хорошо, Бодрум! — И он восторженно щелкнул пальцами.

— Ищу, — вдруг зачем-то ответил я, — хочу найти самого себя.

— Здесь? — удивился Мамур. — Ты не любишь свою страну?

— Не знаю, скорее нет, чем да…

— Почему?

— Это все еще империя…

— Мы тоже были империей, давно, ты слышал?

Мне не хочется переводить разговор в политические дебри, да и моего английского не хватит, чтобы объяснить все, что я чувствую. Дело ведь даже не в империи и не в том, что там, дома, постоянно низкое, давящее небо и так мало солнца, отчего люди почти не улыбаются. Не в улыбках дело. Но вот как рассказать о призраках и этих тенях, что преследуют тебя по пятам. Где бы ты ни был, они всегда рядом, даже здесь от них нет покоя. Окрестные горы уже не видны, скрыты ночной мглой. Турчанка со спутником, скорее всего, доели уже рыбу, допили вино и гуляют сейчас по набережной. Навряд ли они последовали моему совету и сразу пошли в номер, чтобы завалиться в постель. Мамур смотрит на часы, видимо, ему тоже пора.

— У тебя есть время, — спрашивает он, — тебя кто-нибудь ждет?

Я устал говорить по-английски, но это все равно лучше, чем молчать.

— Покурим кальян, послушаем музыку, попьем чая!

— Чайданлык! — говорю я и внезапно начинаю смеяться.

Мы расплачиваемся, встаем и идем обратно на променад. Пес опять не пришел сегодня, наверное, сон был не в руку, хотя еще почти десять дней, да и… Нет, я не могу пока представить, что решусь сдать билет, что я буду здесь делать, на что жить?

— Ты какой кальян любишь? С вишней? С яблоком?

Мне все равно, на самом деле я равнодушен к кальяну, хотя, может, никогда не курил его в правильных местах, где все располагает к этому: и леность теплого воздуха, и желание продлить сиюминутное мгновение, которое так восхитительно, что даже не может прийти мысль о смерти.

Кальян — молчание, турецкий чай — разговор.

Пока мне не хочется молчать, но Мамур уже нацелен на поиски именно того места, где кальян окажется именно таковым, каким и должен быть в этот вечер: дарующим отдохновение от самого себя.

Место это находится неподалеку, на берегу, у невидимого уже в темноте Эгейского моря. Слышен лишь легкий плеск волн. Все те же летучие мыши беззвучно буравят воздух, да музыкант средних лет играет на электросазе, поставив колонку прямо у пальмы.

Мамур о чем-то говорит ему, тот кивает. Нам приносят кальян и подносик с двумя бардаками. Музыкант начинает песню, красивый мотив, полный тоски и печали.

— О чем он поет? — спрашиваю Мамура.

Тот не слышит, дымит с закрытыми глазами. Я опять начинаю пить чай и замечаю, что турчанка с партнером тоже сидят здесь и слушают голос певца, улетающий в небо. И внезапно вдруг чувствую, что мне становится хорошо, что я опять там, где и должен быть. Странно, вроде бы для этого нет никаких видимых поводов, может, дело в песне, может, в том, что я не один, может, в чем-то еще, но какое-то блаженное, практически невыразимое состояние охватывает меня. Небо над головой распахивается, над моей головой появляется Млечный Путь. Тьма высыпает его, как камешки из ладони, собранные со дна моря.

— О чем? — открыв глаза, переспрашивает Мамур. — Это знаменитая песня, ей много лет. Ее написал наш ашуг Вейсель, он давно уже умер, а песню все поют. Сейчас, подожди…

Он шевелит губами, перекладывая внутри себя турецкие слова на английские. А потом, дождавшись, пока последняя высокая нота замрет между небом и морем, тихо пересказывает мне текст:

— Будешь курить?

Кальян булькает, летучие мыши все так же кувыркаются над нами. Ничего не происходит просто так, случайностей не бывает. Если ты оказался в месте силы, то надо лишь дождаться, когда она себя проявит. Я вдруг задумываюсь о том, кто и когда построил замок, который, как центростремительная сила, притягивает к себе все мои помыслы.

И не знаю ответа.

Когда-то у меня был друг. Он давно уже на небесах. Иногда вдруг появляется и рассказывает, как это — быть там, где заканчиваются облака. Когда я его спрашиваю про Бога, то он ничего не отвечает, лишь странно улыбается, будто намекая, что придет время и сам узнаю. Не призрак и не тень, просто друг, которого давно нет рядом.

Почему я вспомнил его? Через два дня мне пора улетать, двенадцать дней и ночей, наполненных поисками, не привели ни к чему. Я приехал сюда, когда месяц только народился, через пару дней полнолуние. А еще — это опять будет вторник, мне же до рвоты не нравятся вторники. Отчего-то у меня это всегда самый плохой день недели, как будто кто-то специально пометил его в календаре черной краской, без проблесковых маячков.

Во вторник я познакомился с Лерой. Во вторник моя мать стала призраком. Стоит ли говорить, что именно во второй день недели призраком стала и моя собака. И друга я вспомнил лишь по той же причине, много лет назад, именно во вторник он ушел на небеса, где живет своей новой жизнью, о которой мне мало что известно.

Хотя все мы давно уже живем новой жизнью.

Я не хочу думать сейчас о стране, из которой приехал почти две недели назад. О довольных толстых рожах, сидящих в телевизоре, равно как и о маячащих в нем рожах ухоженных и худых. О президенте, равно как и о премьер-министре, что постоянно меняются местами, мне нет до них дела, как моей стране никогда не было и нет дела до меня. Ко всему этому можно привыкнуть, даже к тому навязчивому ощущению полного бессилия от того, что в один прекрасный день тебя все равно поставят на место, как бы ты ни пытался выскользнуть, вынырнуть, убежать. Может, это и есть новая жизнь под все тем же старым, низким и давящим небом, среди давно разучившихся улыбаться людей, любящих только себя и деньги, хотя это равно тому, что мы никого не любим.