Стефан Брейс - Создатель ангелов

Все еще стояла гнетущая жара. Небо обложили облака, они заслонили солнце, но от этого стало еще душнее.

Скоро вы вернетесь с большой толпой. И предадите меня.

И он вернулся. В этом Виктор оказался прав. Но он был один. И он вернулся не для того, чтобы предать его. Он пришел, чтобы ему помочь.

Кремер осторожно прошел по садовой дорожке к входной двери и вошел в дом. Вонь. Стояла страшная вонь. У него перехватило дыхание. Закрыв нос и рот рукой, он стал смотреть по сторонам. В холле царило запустение. Одна дверь была открыта. Та, которая вела в приемную.

Кроме запаха, были еще и мухи, везде, куда бы он ни посмотрел. Темно-синие мясные мухи. Где-то что-то гнило. Мухи откладывают в эту субстанцию яйца. И как только из яиц выводятся личинки, они сразу же получают пищу.

Эта мысль быстро пронеслась в его голове, пока он входил в приемную. Она тоже была заброшена. И полна мух. За письменным столом была распахнута дверь: как будто так был проложен маршрут. Возможно, это засада.

Кремер пробрался к двери, одной рукой закрывая нос, другой — отгоняя синих мух, которые жужжали и вились над его головой. Он все-таки еще надеялся встретить Виктора в одной из комнат. Живого или мертвого. Возможно, последнее было бы самым лучшим.

Но Виктора там не было. И все же он там был. Даже в трех лицах. B1, В2, В3. Так были подписаны первая, вторая и третья стеклянные банки.

Они едва ли были детьми. Это он заметил, когда подошел ближе. Казалось, они опять стали зародышами. Такие худенькие. Маленькие. Лысые. С такими большими головами. И их позы. Точно плод в матке. Как будто Виктор заморозил их в этом положении и потом поместил в раствор.

Кремер испытал шок, особенно когда увидел даты на табличках. Три разные даты: «13 мая 1989», «16 мая 1989», «17 мая 1989».

Он опоздал. Эта мысль пронзила его, и одновременно он понял, как был виноват. И он, он тоже несет за все ответственность. Он мог это предотвратить.

Ему опять стало душно. Но в то же время Кремер почувствовал непреодолимое желание открыть стеклянные банки. Не для того, чтобы освободить детей. Не для того, чтобы дать им воздух вместо воды. Но чтобы их уничтожить. Чтобы скрыть вину и позор. Уничтожить вещественные доказательства. Быстро. Он сделал шаг вперед и вытянул руки.

И тогда увидел ее.

Женщина лежала на полу, наполовину скрытая столом. Из-за движения, которое он сделал, мухи, сотни мух, сидевших на ее теле, одновременно взлетели, как будто где-то сняли крышку с банки, и поэтому взгляд его опустился вниз, и он увидел ее. Она лежала на спине, и хотя Кремер уже не мог вспомнить ее лица после той единственной встречи, но он тут же понял, что это была она. Верхняя часть тела была обнажена, и хотя одна рана казалась больше, намного больше другой, Кремер сначала увидел меньшую рану. Он перевел взгляд с ее головы на грудь, где был надрез, длиной едва ли в дюйм, но настолько точный, хирургически филигранный, что Кремер понял: именно этот удар с размаху в определенное место, прямо рядом с грудиной, и стал причиной смерти. За несколько секунд. И поэтому он уже знал, что другая, намного большая рана, которую он разглядел потом, сделана позже. Это был надрез, который открывал старую рану, он шел аккуратно вдоль шрама. И Кремер сразу понял, что Виктор что-то вынул из ее живота, это было то же самое, что как раз и клали туда мясные мухи, сотни и сотни мух, — они оставляли в ее гниющем лоне яйцо за яйцом, яйцо за яйцом, чтобы там вновь зародилась жизнь.

Рекс сосчитал до трех, пока смотрел на нее. За эти три секунды земля как будто разверзлась у него под ногами, и его стало тянуть в бездну. Он хотел закричать, но прежде чем вырвался крик, мужчина почувствовал надвигающийся приступ тошноты. Приступ, идущий из живота, где жгло, как будто там тоже были мухи, сотни мух, рвавшихся наружу.

Его вырвало. Второй раз за день. И он заплакал. Впервые. Впервые за многие годы. У него было чувство человека, испытавшего полное смятение ума и после этого осознавшего, что же он сделал. Вот как он чувствовал себя. Как будто все это сделал он сам. Дети в стеклянных банках. Женщина на полу. Это его работа. Ни на мгновение Кремер не думал о Викторе Хоппе. Он смотрел и видел только то, что натворил сам. Он заставил себя думать над этим на сей раз намного дольше, чем на счет «три», как будто хотел таким образом сам себя наказать. И пока смотрел и плакал, как ребенок, Рекс понял, что все увиденное им никому другому видеть не следует. Что единственный способ уничтожить все это заключается в том, чтобы замести следы. Все следы.

И тогда он сделал то, что уже хотел сделать раньше. Он открыл первую банку и вылил ее. Прямо на женщину. Все содержимое. Формалин, а вместе с формалином и тело, которое попало туда, откуда когда-то вышло. Мухи взлетели черной роящейся массой, но тут же спланировали обратно, гонимые инстинктом размножения.

Его стремление было тоже инстинктивным. Он действовал, чтобы выжить. Он одновременно и понимал это, и нет. Каждое действие было спланировано сознательно, но исполнение происходило по большей части неосознанно. Кремер знал, что делает, но не осознавал, что это делает именно он.

Содержимое второй и третьей банок ждала та же участь. Зародышами дети возвратились на свое место. Он сохранил часть формалина из третьей банки и прочертил им жидкий след по полу по направлению к двери. Потом опять вернулся и поискал другие жидкости, чтобы полить ими пол. Он знал, что этого соотношения и количества жидкостей как раз достаточно, чтобы скрыть все следы.

Подготавливая все это, Кремер совершенно не думал о том, где Виктор и в доме ли он вообще. Это не имело никакого значения.

И когда Кремер совершал свое последнее действие, которое и должно было все уничтожить, он меньше всего думал о Викторе. Он думал о себе. Как, собственно, и всегда.

Времена, когда жители Вольфхайма совершали паломничество в Ля Шапель пешком, давно прошли. Даже тяжеленная статуя святой Риты, которую во время процессии несли шестеро мужчин, теперь больше не покидала церкви, и духовой оркестр, который в былые времена насчитывал двадцать человек и столько же инструментов, сократился до барабана и тубы. Единственная сохранившаяся традиция заключалась в том, что главы епархии каждый год выбирали самого достойного жителя, которому во время крестного пути на голгофу доверялось нести хоругвь. В воскресенье, 21 мая 1989 года, эта честь была возложена на Лотара Вебера. Его выбрали, чтобы как-то подбодрить после потери сына. Поначалу он отказывался, потому что, по здравому размышлению, не сделал ничего выдающегося, но жена сказала ему:

— Лотар, сделай это. Гюнтер гордился бы тобой.

И он делал это только ради Гюнтера, потому что, вообще говоря, не любил быть в центре внимания.