Сергей Рафальский - Сборник произведений

Понятно, что такую напористость он самосильно вырастить не мог, так как революцию встретил почти ребенком. Помогла наследственность. Его батюшка — Леонид Андреевич — по прямой линии происходил от одного из заметных птенцов гнезда Петрова, твердо держал генеральную линию Великого Преобразователя и всем лицом был повернут всегда на Запад. Нигде не служа, он проживал главным образом за границей и там полувнимательным иностранцам частенько жаловался, что Россия — благодаря своим непомерным пространствам — не была никем завоевана и не стала колонией какой-нибудь высокоцивилизованной «короны европейской», и таким образом западная культура не была как следует привита забуявшему отечественному дичку. Вежливые иностранцы сочувственно кивали головой и думали про себя приблизительно то же, что высказывал вслух опекавшей его эмигрантской даме-общественнице один бежавший из СССР комсомолец: «Как погляжу я на тибе — и пенсне у тибе, и вид у тибе интеллихентный, и по собраниям бегаешь, а разинешь плевательницу — дура дурой!»

Изредка наезжая к себе в имение, Леонид Андреевич, неизменно вспоминая о народных нуждах, привозил из-за границы и выставлял у себя перед воротами — чтобы крестьяне смотрели и учились — образцы мудреной механики, весьма принятой в хитром немецком хозяйстве.

Мужики смотрели, разводили руками, чесали затылки и части диаметрально противоположные и потихоньку, безнадежно ущербляя деликатные заграничные механизмы — отвинчивали гайки и раскрадывали болты. А их уже грамотные детишки писали мелом на щитах в адрес барина всякую мразь.

Во время войны, когда ездить было некуда, Леонид Андреевич сам сочинил и сам издал для распространения среди поселян своего рода подстрочник к началам цивилизации и раздражил мужиков окончательно, ибо — помимо всего прочего, специально выбрал для издания бумагу, которую и на цыгарки пустить никак не удавалось.

Так что, когда произошла и затем до черного передела углубилась революция, — его собирались даже убить: «Всю жисть измывался, байстрюк заграничный!»… Пришлось барину зайцем сигать по полям. И хорошо еще, что некогда — на охоте — случайно набрел на отлично укрытую в овраге пещерку: в ней и отсиживался два дня и две с половиной ночи, а потом украл в крестьянском табуне свою же собственную верховую кобылу, «Долли» и ускакал в город.

И хотя этот ночной галоп он проделал в полном одиночестве — его сына Андрея Леонидовича в бытность того в белградском кадетском корпусе, товарищи — изучая известный перевод Жуковского: «,Кто скачет, кто мчится…» — стали звать «Сын молодой» и этой, навсегда приставшей кличкой довели контрреволюционные чувства молодого дворянина до белого каления.

Когда Александр Петрович подошел к столику, «сын молодой» с пеной у рта обличал большевистские козни на Ближнем Востоке, а фальшивый хохол, внимая краем уха, как Нерон сквозь граненый изумруд, разглядывал сквозь налитую до верха рюмку версальских бояр по стенам.

Собутыльники радостно встретили покрепление и сразу же заставили Александра Петровича «догонять» выпитое, однако не утерпели и сами включились в соревнование, так что графинчик опустел прежде, чем начался настоящий разговор.

«Фальшивый хохол» перевернул посудину над своей рюмкой, постучал для порядка по донышку и кивнул бровью проходящему лакею:

— Еще, пожалуйста!

За вторым графинчиком уже несколько «догнавший» Александр Петрович рассказал (правда, не упоминая ни имен, ни фамилий) о рыжем. «Сын молодой» чуть не задохся:

— Чего же вы ждете?! — хрипел он, дико вытаращив на Александра Петровича злобные глаза. — Надо известить общественность! Надо заявить в полицию!

— В полицию! — хмыкнул фальшивый хохол. — И щуку бросили в реку!

— Оставьте, пожалуйста, Спиридон Пименович! Над эмиграцией нависла угроза, а вы шутки шутите!

— А что же, по-вашему, он может сделать? — снаивничал, вспомнив о Махоненко, Александр Петрович.

— Как что?! — бешено переспросил «сын молодой». — Как что?! Выдать всех нас, выдать всех активистов!

Фальшивый хохол чмыхнул носом, двинул бровью и налил себе новую рюмку.

— А вот у нас в доме, — заговорил он вяло, шлепая губами, — живет один генерал от кавалерии… Затеряев… Так вот ему уже семьдесят восемь лет и от склероза у него бывают головокружения… Иногда на улице падает — за ноги домой волокут… Вот я захожу к нему на днях, а генерал открыл мне и на постель, подушкой подперся… Голова, значит, вкруг пошла… Как хорошо, говорит, голубчик, что вы зашли, а то я боюсь спуститься вниз, чтоб меня по дороге совсем не разобрало… Сходите, пожалуйста, в аптеку и купите мне такое лекарство — «Аровит» называется… Очень мне иногда помогает. Рад стараться, говорю я, Ваше Превосходительство, только вот дверей не запирайте, чтоб потом не суматошиться. Вот я смотался вниз, купил эту самую мразь и подымаюсь… А дверь наглухо закрыта… Вот я звоню и слышу: и падает, и шуршит, и стучит, и шебаршит и по дверям с той стороны елозит. Что, думаю, за штукенция такая? Вот дверь открывается, и вижу я на полу генерала… К дверям-то он дополз и кое-как открыл, а вот подняться уже не может. Ну, потащил я его на постель… Зачем же вы, говорю, Ваше Превосходительство, дверь-то закрыли? А он мне шепотком, еле-еле: А я, говорит, активист, меня большевики убить могут!.

Когда Александр Петрович, кое-как помирив чуть было не подравшихся собутыльников, вышел из «Уголка» — ласковый компромисс алкогольных паров покрывал все его душевные раны.

Жизнь перестала жать, теснить, натирать. Словно сняв неудачные, купленные на номер меньше, ботинки, он ступал босыми ногами по нагретому солнцем песку счастливого пляжа. Холодный блеск фонарей стал торжественнее и роднее и чистейший воздух вокруг зыбился радужными отблесками.

На том же перекрестке Александр Петрович заметил ту же гуляющую взад и вперед девушку и разжалобился неимоверно: все-таки как-никак, а свой брат — безработный!

Девица улыбнулась ему, как старому знакомому.

— Что — плохо дело? — спросил Александр Петрович почти с горестью.

— О, нет! За это время я уже успела сделать одного клиента и только что вышла опять!

— Это первый?

— Penses-tu! Третий!

— Вот работяга! — умилился по-русски Александр Петрович, но заметив, как округлились глаза собеседницы, перешел на ее родную речь.

— Так ты уже могла бы и отдохнуть! На сегодня довольно!

— Что ты! — девица почти всплеснула руками. — Мне нельзя отдыхать! Я так израсходовалась, когда заболела мать и я поехала ее навестить, а потом осталась на похороны…

Александр Петрович слегка оторопел: с одной стороны, как-никак — шмара, а с другой — мать, самое общечеловеческое, самое высокочеловеческое из всего, что было, есть и еще, наверное, некоторое время будет в нашем глупом муравейнике. И ему захотелось погладить по головке осиротелую девочку… Но она зашлась в подсчете своих проторей и убытков. И действительно — было их, как говорят в Одессе — «порядочно»: месяц не работала, затем дорога туда и обратно, подарки родственникам и детям родственников…