Сергей Рафальский - Сборник произведений

«А за молодежь», — кокетничая одесским жаргоном, сбоку страницы приписывал Саул Харитонович, — «так я Вам скажу, что это вылитые «гитлеровцы наоборот». Вы можете себе видеть наших местечковых еврейчиков собирающимися взорвать Советское Консульство, чтобы вызвать «Третью Мировую» и под шумок создать Великий Израиль «от моря — до моря»?! А? Что? Нет, дорогой Александр Петрович! Если бы было не то, что есть, а то, что мы хотели бы, чтобы оно было — так лучше Аккермана и не найти… Особенный еврейско-русский воздух! Блажен, кто им когда-нибудь дышал!.»

— Ага, — торжествующе сказал кому-то Александр Петрович, — это тебе не салатница! — И он прибавил несколько выражений, в светских писаниях обычно заменяемых многоточием. Затем сел на кровать и стал расшнуровывать тесноватые ботинки. Это нехитрое дело — при некоторых обстоятельствах — способно обращаться в Сизифов труд, так что, когда второй ботинок, вдребезги разгромив неврастенически чуткий сон нижнего жильца, грохнулся на пол — Александр Петрович почувствовал, что окончательно устал от условностей цивилизации, и, как был — в полной амуниции, в позе гоголевского удальца на пыльной улице Вольной Сечи Запорожской — раскинулся на постели.

Лампа на потолке, раскачавшись, описала светящийся круг и стала спирально подыматься в бесконечность, и, обрадовавшись возможности на время развязаться с грузным, обмякшим и хмельным телом, беспутная душа Александра Петровича взвилась было за ней в мировое пространство, но тотчас же, как использовавшая весь запас горючего ракета, замедлилась, остановилась и ринулась вниз на самое дно глухого забвения.

Прислушиваясь к исполинскому храпу лежавшего на спине человека, по комнате, один за другим, на цыпочках проходили ночные часы…

И вот уже предутренняя серость заглянула в окошко…

Не меняя позы, Александр Петрович все еще спал глубоким каменным сном. Наконец, организм его справился с алкогольной отравой, и, словно затопленный кессон, в который накачивают воздух, сознание медленно всплывало со дна небытия. Закрытые глаза забеспокоила все еще горящая прямо над ним лампа, но лежать было так удобно и тело казалось таким тяжелым и бессильным, что поднять руку, а тем более встать — граничило с издевательством над собственной личностью.

И вдруг в дверь вызывающе постучали.

«Ишь, чертова кукла! Когда пневматик прислал!» — думая об Иване Матвеевиче, пробормотал Александр Петрович.

Кое-как приподымаясь и то и дело нелитературно выражаясь, он вырвался из облипающего сна, помотал обалделой головой, мимоходом свалил стул и пошлепал в носках к двери.

Ключа в замочной скважине, однако, не оказалось… И вообще — по всем признакам — это была дверь в квартиру Ивана Матвеевича.

Нисколько не удивляясь, Александр Петрович, по древней привычке, полез под коврик, взял ключ и вошел.

В столовой горел свет, и в зеркале прихожей Александр Петрович увидел, что Буба, в позе торжествующей царицы Тамары, сидит, откинувшись в кресло, и холодной пустотой своих прекрасных глаз следит за стоящим перед ней на коленях и выразительно жестикулирующим Рыжим.

«Не по себе дерево сгибаешь, хлюст! — язвительно пробормотал Александр Петрович. — Она тебе покажет, как лягушки скачут!»

И, похоже, оказался пророком, потому что Рыжий, стремительно встал с колен и, театрально протянув руку, задекламировал:

«Вот сволочь! — прошипел Александр Петрович. — Плагиатщик!»

Однако выйти из прихожей и разоблачить Самозванца не успел: в столовой возник Иван Матвеевич и пшютовским гусарским козлетоном заскрипел:

— Сугубый! Будьте любезны оставить мою дочь в покое! А для общего развития — потрудитесь, пеший по конному — галопчиком, вокруг помещения — марш — Марш!

Рыжий затопотал сапогами, и, не желая впутываться в чужие семейные дела, Александр Петрович вышел на лестницу.

На площадке с метлой в руках ждала Марго. Словно старого друга, она взяла Александра Петровича под руку, и так, болтая всякую ерунду, они стали спускаться по лестнице. Александр Петрович вдруг вспомнил, что он в носках, и сконфузился ужасно: «Черт! Хорошо еще, что я — ложась — штанов не снял!» — подумал он, стараясь ступать необутыми ногами возможно правдоподобнее.

Внизу Марго повела к выходной двери, и Александр Петрович увидел, что у подъезда стоит большая белая машина какой-то необычайной формы. Присмотревшись, сообразил, что это не автомобиль, а моторизованная салатница. На блестящих фаянсовых боках ее вились даже, будто бы рисованные от руки, гирлянды мещанских розочек.

Марго вошла в машину и, держа метлу как гондольеры весло, показала на место рядом с собой. Александр Петрович поспешно перелез через борт, но в носках, — поскользнулся на фаянсе и упал прямо на девушку. И тут только заметил, что она совсем голая. Обалдевая, Александр Петрович погладил неуверенной рукой упругую ляжку и услышал над собой переливчатый, противно резкий свист.

«Наверное, красный огонь проскочили!» — огорченно подумал, отодвигаясь от девушки и выглядывая за борт салатницы.

И, действительно, сигнал был сзади, а к ним подходил полицейский, т. е., вернее, полицейская, женщина-солдат, каких немало было в зоне советской оккупации в Германии.

«Ангидрид вашу перекись марганца!» — кричала она, сбив пилотку на затылок и размахивая семафорчиком. — «Что ж у вас, так и этак, и еще раз так, и протак, и перетак, и растак, и еще раз так — повылазило, что ли?»

Александр Петрович ругани не удивился: в Германии он и не к тому привык… Однако теперь Александру Петровичу было стыдно перед Марго, и он попытался было отменно вежливой речью унять зашедшуюся бабу, но вдруг узнал в ней Галю и совсем застыдился уже от того, что рядом с ним сидит голая француженка. Хороша любовь до гроба! Между тем Галя тоже его узнала и — отшвырнув семафорчик — с визгом вцепилась в рыжий «перманан» Марго.

Перепуганная девушка не сопротивлялась.

Галя вытащила француженку из салатницы и сама села на ее место.

Когда она перелезла через борт, Александр Петрович заметил на сапоге плохо приставленную, но старательно начищенную латку.

«Бедность у них в социалистическом раю!» — успел подумать он и, чтоб хоть как-нибудь оправдаться, состроив нежное лицо, повернулся к спутнице. Но Гали, собственно говоря, не увидел.

На белом фаянсе правдоподобно, как живые — носками врозь — лежали сапоги, а высоко над ними, бочком, словно хлебнувший воды бумажный кораблик, плавала пилотка.

Александр Петрович в ужасе отпрянул… Пилотка двинулась за ним и, вея могильным холодом и тленьем, почти прижалась к его лицу. Александр Петрович вскочил и, как бешеный, полез на вдруг ставшую непомерно высокой белую стену. Руки и ноги бессильно скользили по фаянсу, а Галины сапоги больно топтали спину, и пилотка хлестала по лицу…