Станислав Родионов - Избранное

— Тогда давай сочинять двумя головами.

— Ага, но мужик пугливый и просил фамилий не оглашать, — разъяснил Паша.

Я застругал химический карандаш, надрал из тетради листов и стал вспоминать что-нибудь подобное. С Марией мы не разлучались, оттого писем я почти не писал, вот только в войну. Правда, сыновьям черкать приходится, да и то больше пишет Мария. Иногда ручку беру — заявление в местком, жалобу в жилконтору, свои предложения в газету…

— Начинай с начала, — заторопил Павел.

— Начало и есть самое трудное…

— С чего-нибудь помягче, подушевнее.

— Тогда: «Моя дорогая кошечка…»

— За живое берет, — согласился Павел, — но сперва дай подходец: «Ты открыла конверт, а в конверте привет».

Я так и записал, мне тоже понравилось. И продолжил далее:

— «Будучи находясь в кромешном одиночестве, я потерял без тебя всякую сообразительность…»

Паша подскочил ко мне и заорал на всю избу:

— «Но тебя, свою супругу, ни на кого не разменяю и прошу словесно и письменно: кончай филидристику и вертайся…»

А я:

— «Поскольку упомянутое кромешное одиночество приведет к погибели семьи…»

— «То оставайся моей курочкой, а я завсегда останусь твоим петушком», — прокричал Паша мне в ухо.

А я:

— «И хоть ты была, извини за откровенность, на положении жены, но жили мы с тобой, как две сестры».

— «Не токмо мата, но даже нехороших букв тебе не скажу, бабка-ёжка», — придумал Павел.

А я:

— «Вертайся, а то помру».

— Не так, — гаркнул Паша. — «Вертайсь, а не то удавлюсь».

— «Вертайся, а то удавлюсь с тоски», — подправил я.

— «Вертайсь, а не то удавлюсь сам и тебя удавлю», — подправил и Паша, перепарившись в бане.

— Зачем сразу обоих-то? — усомнился я в таком варварстве.

— Ага. «Вертайсь, а то сам не удавлюсь, а тебя удавлю…»

Тут я вспомнил любовный романс, который тоже начинался со слова «Вертайся». Значит, так: «Вертайся, я все прощу…» Но это подходяще для городского парня, а не для взрослого мужика из деревни Кораблищи.

— Паш, давай отпишем просто, как и надо. «Любимая моя жена, вертайся домой, а то картошка не посажена и белье не стирано…»

— Про картошку он и без тебя бы сварганил, — не согласился Паша и сгреб писанные мною листки, — Вот подпись нужна уважительная.

— «Твой цыпленок», — нашелся я.

— Он больше на гусенка походит, — засомневался Паша.

— «Твой козленок», — работала моя голова.

— Ты еще скажи «Твой теленок»… Нужно и красиво, и по-городскому.

— «Твой бройлер»…

— Оно, бабка-ёжка!

Поставили мы второй самоварчик по случаю окончания работы. Так ведь и устали — от бани, от самовара, от письма любовного.

— Паш, хочу я тайну Федьки и Наташки Долишной отомкнуть… К кому пойти?

— А чего тебе-то?

— Тебе вот чего письмо для мужика сочинять?

Отер Паша лысину:

— Поговори с Иваном Федотой, поддавалой первый сорт…

8

Сговорились мы с профессором насчет рыбалки. Правда, я к ней непристрастный, и Аркадий Самсонович тоже, но мужики втолковали, что клев нынче первостатейный. Голый крючок хватают — не мужики, а подлещики. Если осесть на Ягодке.

Мы пошли берегом, миновали лог, сумрачный, как подворотня, и поднялись на Ягодку. И верно — сладкое место, или, говоря попросту, райские кущи. Сухой песчанистый рог как бы бодает озеро. Под ногами трава искрится от своей молодости. Сосенки-крепыши глаз радуют. А у самой воды лежат плоские камни, бараньи лбы, шириной с обеденный стол. Ну и выбрали мы по камушку.

Озеро тихое и еще майски студеное. Лежит себе и греется. И тишина бы стояла лесная, не галди белые птицы чайки. Поучиться бы им у моих аистов молчаливых.

Профессор вытянул из рюкзачка полбуханки хлеба. Мы так рассудили: уж коли рыба голый крюк хватает, то хлеб и тем паче заглотит.

— А червяки противные, — рассуждал профессор, пробуя хлеб на годность его рыбам по вкусу. — Да и ножик был бы нужен. А тут ломай поаккуратнее…

— Зачем ножик-то?

— Червяков бы резать.

— Ага, и вилку — поддевать их. Эх, интеллигенция…

Аркадий Самсонович передумал жевать хлеб и уставился на меня, будто нашел закусить чем повкусней.

— Николай Фадеевич, а ты не мракобес?

— Что за зверь?

Слукавил я насчет зверя-то, поскольку и чайке ясно, что это бес, живущий во мраке.

— Во всякой ругани интеллигенции есть что-то подлое.

— А коли рабочего обругают или крестьянина?

— Кто обругает?

— Тот же интеллигент, допустим…

— За что?

— За что почтешь. Мол, сер, как пакля, и до меня не дорос.

— Истинный интеллигент никогда за это не обругает.

Само собой, удочки мы еще не забросили. Ну и голоса у нас зычные — особенно у профессора. Не знаю, как рыба, а птицы подальше отлетели.

— Еще как обругает, — буркнул я, чтобы рыбешку не полошить.

— Не слышал.

— А я слыхал. Приехали цацы в совхоз морковку убирать. Ну и понесли местных баб — мол, отрываете нас от научного дела. А у этих местных баб работа в совхозе, дети, свои огороды, скотина, изба с печью… Ну?

— Вряд ли городские женщины были интеллигентными.

— С высшим образованием, а то и кандидаты в науку-

Аркадий Самсонович воткнул удочку в песок стоймя, как пику. И нос у него заострился в мою сторону пикой. И сивая бородка пикоподобной стала. Да и сам он весь пикой торчал, поскольку худой и длинный.

— Николай Фадеевич, русский интеллигент всегда знал, кто его кормит. Интеллигент всегда понимал тяжесть физического труда, работы, и сопереживал трудовому человеку. Потому что интеллигентность — это прежде всего гуманность.

— Чего ж теперь он не сопереживает? — буркнул я опять потихоньку от рыбешки.

— Что? — так и подался ко мне профессор.

— Да вот байку одну знаю…

И рассказал, поскольку видел лично в этой самой Тихой Варежке в прошлом годе…

…К той бабке Никитичне приехал погостить сынок. Фигура первый сорт. В ботинках с дырочками, в шляпе от солнца, в галстуке петушиного пера-перелива… Ну, своя машина, красотка жена и штаны заморские, джинсовые. А в деревне такой закон — проведать вновь прибывшего. Пошли мы с Пашей. Заглянули в хлев, а сынок там навоз гребет по просьбе Никитичны. Увидал нас, захихикал: «Доцент в навозе». Навоз-то мы видим, а доцент, значит, он. Покраснел до пунцовости. Застыдился, как схваченный карманник. Потихоньку-потихоньку — и дал из хлева деру. Ну?

— Это был не интеллигент, — тоже буркнул профессор, поскольку запутался в леске.

Пришлось оказать помощь. Бог ты мой, дурак кривой… Профессор и тело леской обмотал, и руки, и меж ног пропустил, и аж под камень нитка пошла. Пришлось замысловатые узелки да петли распутывать. А профессор знай себе жует приманку.

— Тогда кто ж такой интеллигент? — спросил я, покончив с этой путаницей.