Станислав Родионов - Избранное

— Собственноручная, Николай Фадеевич.

Была подана картошка — такой в городе век никто не видел и не увидит. Сковородка в полстола, картошка кружочками румяными, свиные шкварки похрустывают, жир шипит от своей жирности, а сверху лучок зеленый.

— А вы тоже женщина во вкусах, — продолжил я начатый разговор, подумывая, как бы перейти к разговору другому.

— Что вы! Вчерась с Веркой Голотихой целый прицеп комбикормов загрузили. А два мужика сидят — тракторист на тракторе, а кладовщик на весах. Разве красоту тут сохранишь? Руки-то, поглядите, от земли потрескались.

Я поглядел. Потрескались. Но выше ладони рука ее мягкая, приятная…

— Ой, Николай Фадеевич, давайте я вас угощу лещиком соленым…

— Я это к тому, Нюра Григорьевна, что наливочка у вас хорошая.

— Собственноручная, Николай Фадеевич.

Лещик соленый, видать, тоже собственноручный,

из грыжовника, то есть из озера, оказался в меру упитайным. А к лещику она и карася жареного подложила, румяного и хрустящего не хуже тех шкварок, а по вкусу не сравнить. Я в городе и позабыл, какие они на вид, карасики-то жареные.

— Нюра Григорьевна, а чего вы не похлопочете относительно супруга?

— В деревне супруги на улицах не валяются, а если и валяются, то на кой он, алкогольный. Обжегшись я.

— Извиняюсь, сколько их за вами числится?

— Господи, всего двое. Первый сбег в город к продавщице. А второй пил, как собака какая… Бывало, полдня одетый отмокает в озере. А слово скажешь, отигрится, что твоя рысь. И руки в ход пускал. Гляньте-ка, на шее отметинка…

Я глянул. Отметинку, правда, не нашел, но шея ее не крестьянская, не жилистая, а вроде бы как хорошо пропеченная — загаром вся пышет. И, как положено женской шее, не долго мешкая переходила она в грудь, которая тоже пышет, но уже не загаром, а силой приятной, — вроде бы как у нее под кофтой тесто подходило. Чувствую, что теряю я некоторую рассудочность и позабыл, зачем и пришел…

— Ой, Николай Фадеевич, лучше молочка топленого выпейте…

— Я к тому, что вы женщина женоподобная.

— Бывают мужчины, Николай Фадеевич, что отво-ротясь не насмотришься, а вы совсем наоборот.

— Доброе слово, Нюра Григорьевна, и черту приятно.

— Ой, лишенько…

— Я к тому, что наливка-то с задорцем.

— Собственноручная, из грыжовника. Ой, Николай Фадеевич, я про этот-то забыла… про десерт…

— Про кого?

— По-русски — компот из сухофруктов.

— Мне желательно из грыжовника.

— Ой, господи…

Ускользнула она за этим самым десертом, а меня как домкратом по голове шибануло. Ты зачем, лысый черт, пришел? Или это кровь разыгралась? Правильно говорится: седина в бороду, а бес в ребро.

— Замуж выходят по-разному, Нюра Григорьевна.

— Вы на что намекаете, Николай Фадеевич?

— Говорят, что у вас в деревне жен покупают.

— Вы про Федора и Наташку?

Попал в самое яблочко. Теперь бы мне баранку не упустить.

— Про них.

— Это не современный случай.

— За сколько купил-то? — спросил я, как бы не очень интересуясь.

— Две тыщи дал.

— Кому?

— Да ей же.

— Мать… что ж она сама себя продала?

— Тут, Николай Фадеевич, история, как в кинопанораме. Работала Наташка продавщицей в сельмаге. Душа она открытая, всем в долг отпускала. Грянула ревизия. Недостача две тыщи. Или плати, или под суд. А где ей денег взять, сиротине? Тут и Федька возник. Корову продал, с книжки снял и Наташке вручил. Правда, с оговоркой, чтобы шла за него замуж. Вот она и хочет слово свое сдержать. Получается, купил себе Федька красивую жену.

Вот оно как… Вот оно как… Язви его, не знаю кого! А Нюра мне стакан с десертом подсовывает, который хоть пей, хоть мимо лей.

Но до десерта из сухофруктов дело не дошло, поскольку дверь распахнулась, как от бури. Само собой, без стука. Паша стоял на пороге и походил свирепостью на местного быка Пионера. Мы с Нюрой Григорьевной приосанились: я поднял за хвост соленого леща, а она сделала вид, что моет посуду, для чего опустила стаканы в горшок с топленым молоком.

— Хахалем заделался? — дико спросил Паша.

— Не хахалем, а щи ем.

— А там тоже хахаль выискался. — Павел злорадно мотнул головой в сторону улицы.

— Как тебя понимать?

— На дереве сидит.

— Может, какой хахаль на дереве и сидит, а я, Паша, с одного грыжовника на высоту не полезу.

— Аист к твоей аистихе прилетел! — рявкнул он.

Из меня весь кураж мигом выдуло.

12

Метрах в пяти от гнезда сидел пришелец, новый аист, вылитый ее муженек, но вроде бы чуть покрупнее. Он, значит, к гнезду, а она заклекочет и на него ястребом. Пришелец отлетит, покружит и опять за свое — поближе к гнезду.

— Никак он яйца хочет сожрать? — спросил Паша.

— А вот я сейчас его каменюгой…

— Николай Фадеевич, нешто забыли, что она вдовая? — подала голос через заборчик Анна Григорьевна.

— Так вы думаете, он к ней насчет картошки дров пожарить? — догадался я.

— Определенно за этим.

— Чего ж она его шугает? — спросил я, поскольку были сомнения.

— Приглядывается, — объяснила Анна Григорьевна.

— Тут, Коля, можешь не сумлеваться. В этом вопросе она натуральный спец, — бросил Паша ей через заборчик.

— Сосед, ты мне нервы не щебечи, — озлилась Анна.

— Тогда пулять камнем обожду, — решил я.

В деревне чиха не утаишь, а тут прямо воздушный бой: он к гнезду, а она в атаку. И злой клекот стоит. Вот проходящий народ и начал любопытствовать. Спрашивают, а я отвечаю. К слову сказать, меня в деревне прозвали Аистом. Вон, мол, Аист идет.

Наташка-то Долишная улыбнулась мне через заборчик своими ямочками, но виновато, как украла чего. А ведь это я должен извиниться перед ней, или мы должны виноватиться перед ней всем скопом — и сам не знаю за что.

— Чего ж не заходишь? — спросил я.

— Стыдно…

— Отчего такое?

Не ответила, а покраснела, как девица. Она и была девица. Да ведь сам знаю, почему ей стыдно, — за Федьку, поскольку он машины для старухи пожалел. Слава богу, что Никитична отодубела — уже картошку с салом жует. А я радуюсь: хоть и не рентген, а в Наташке маху не дал. Кручинится она из-за старушки. Так и должно быть — внучка фронтовика.

— Как Федор поживает?

— Он тоже аистиные гнезда строит…

— Сколько уже соорудил?

— Штук восемь.

Ага, хозяйственный. Восемь на десять равняется сумма.

— Разумно, что пришла аистов глядеть. Они семейной жизни обучают.

Аистиха, я приметил, клюет его что надо — прямо грудью сшибает. А он, пришелец, от боя уклоняется. Отлетит, покружит и опять в сторонке сядет, но все норовит ближе к гнезду.

Тут я узрел молоденькую мамашу, катившую люльку вперед себя. Не деревенская, отдыхающая. В босоножках, зонтик сложенный в руке, в очках черных, как слепой инвалид. Дите в люльке сидит малое. И орет непонятные песни на заморских наречиях. Не дите, его и не слышно, а махонький приемничек, приспособленный в ножках. Вон как теперь. Это вместо сказочек, вместо песенок.