Станислав Родионов - Избранное

— Мамаша, куда же вы мимо? — крикнул я.

Она приостановилась и вскинула головку: мол, что такое?

— Посмотрите сами и дитю покажите семейную драму из жизни натуральных белых аистов.

Она пожала плечиками и поехала себе вперед, даже не подняв на тополь глаз. Какие там аисты, когда этот приемничек у нее вместо глаз и ушей. Днем она им проживет, а вечером телевизор врубит.

Люди подходили и уходили по своим делам. Аист-то решил взять не мытьем, так катаньем, то есть измором. Сел подальше и ждет своего часа.

А вокруг меня пацанье вьется:

— Дядь, откуда он прилетел?

— Думаю, из африканских стран.

— Почему к ней лезет?

— Насчет картошки… то есть хочет с ней познакомиться.

— Если его из ружья? — спросил сынок Ивана Федоты.

— А вы надумали, чего это звери к человеку тянутся? — спросил я, вертаясь к давешнему разговору.

— За едой, — ответил тот, в резиновых сапожках.

— Нет. Ему тоже жить охота по-человечески, поскольку живем мы интереснее.

— У нас телевизоры, — оказал мне поддержку сынок Ивана Федоты.

— И волк тянется? — с хитрецой спросил пацан в сапожках.

— Волк идет к нам не с добром, а насчет барашка.

— Дядь, они к нам с добром, а их зарежут и съедят, — Этот, в сапожках-то, оказался занозистым.

— Это кого зарежут?

— Барашка.

— Их не за добро режут, а за глупость. Неученые они, неграмотные. Так что учитесь, ребята…

Грыжовнику я накачался и бдительность утратил. А может, он того, язви его? Откуда тут взяться пришельцу без пары? Да это же профессорский с аистихой развелся и теперь бьет клинья к моей….

А может, он и верно за яйцами прилетел? Может, у них закон такой: как узнают, что мужа-то нет, так яйца и отбирают в свою пользу?

И только это я подумал о профессоре, как знакомая личность засветилась очками. Роба в земле, лицо в пыли, и обувь разная — на правой ботинок, на левой тапок. Как говорится, одна нога ходи, другая погоди.

— Аркадий Самсонович, это твой фрукт орудует?

— Отнюдь. Мой при жене.

— Не знаешь, как у них насчет вторичного замужества?

— Не компетентен, Николай Фадеевич.

Это понимай, что ни бельмеса не знает. А глаза красные и слезятся.

— Здоров ли, Аркадий Самсонович?

— Цветы распускаются, а я — этот, аллерген…

— Кто ты?

— Аллергатор или алленгатор…

— Ага, потому и плачешь крокодильими слезами.

— Да не аллигатор, а человек, который страдает аллергией. Запахи меня раздражают.

— Эх, профессор, а слова не придумать. Ты будешь аллергуша.

Говорю с ним, а самого свербит. Аистами балуюсь, баланду травлю, грыжовник употребляю… Это все проделывает моя первая сущность, которой надо удовлетворить свои материальные потребности. А вторая сущность — хоть душой ее обзови — мне не подвластна. Она и свербит, она и торопит.

— Аркадий Самсонович, деньжата есть?

— Сколько надо?

— Все.

— Как все?

— А у тебя их много?

— Восемьсот рублей, до осени рассчитал..

— Можешь ими пожертвовать?

— Решил корову приобрести?

Рассказал я всю подноготную. О купленной невесте. Слезливые глаза профессора, этого аллергуши, сразу высохли и загорелись готовностью.

— У меня-то, Аркадий Самсонович, всего триста рубликов, да Паша дает четыреста.

— И моих восемьсот. Еще надо пять сотен. Я пошел…

— Куда?

— Неужели мне в деревне не одолжат денег?

И тут случилось такое, какое бывает нередко. Смотрю я на профессора и вижу сквозь поддевку, сквозь рубаху клетчатую, сквозь тщедушную грудь — вижу его душу в натуральную величину. Мне, конечно, об ней словами русскими не рассказать, поскольку она неописуема. Как бы собрано в ней все хорошее, что должно быть в человеке. И ежели короче, то душа — это любовь. А ее не соизмеришь. Она то на ангелочка походит, то на дите розовое, то и вовсе на диковинный светлячок. Но трепещет, трепещет!

И такая меня глупая радость взяла — не за Наташку, а за профессора. Думаю, господи, как мы еще мало знаем о счастье нашем. На профессора глядеть — счастье. На аистов, на озеро, на Пашу-друга… Посему человеку надо работать-колотиться, бежать-стремиться да вдруг, посреди дел своих неотложных, замереть, окинуть всех взглядом и счастливо улыбнуться. Поскольку ты жив на земле, среди людей, кругом белый свет…

— Аркадий Самсонович, а не пожалеешь?

— О чем?

— Деньги-то? А то один мужик нашел бумажник с сотенными да сгоряча отнес в милицию. А потом на себе волосы драл…

— Плюгавый ты мужичонка, Фадеич, — психанул он, чуть не плюнув мне на лысину.

И пошел, шаркая тапком о ботинок. Вот тебе и ангелочек, сбоку горшочек.

13

К вечеру аисты всем надоели. Даже пацаны убегли. Я один сидел во дворе на березовой чурке и вроде бы дежурил, поскольку оставить аистиху не имел права. Хотя пришла мне пора чистить картошку.

Аистиха вдруг прыгнула с гнезда и поплыла к лугам. Голод-то не тетка. Я так с чурки и вскочил: думаю, сейчас этот паразит, язви его, в гнездо угораздится… А паразит тоже прыгнул со своего сука на воздух и полетел вслед ей. Верно, не разоритель он, а ухажер.

Их не было минут пятнадцать. Смотрю, летят. Она, конечно, на гнездо. А он… Что такое, язви его? Тоже на гнездо, рядком с ней. Господи, что тут началось… Защелкали своими деревянными ложками, друг другу закивали, шейками друг о дружку касаются, приплясывают… Любовь, да и только. Взяла его в мужья. Видать, доказал он своим терпеньем. А сговорились на лугу, куда летали. Так сказать, распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани…

— Николай Фадеевич, я свежих лещиков поджарила. Не отведаете ли? — крикнула Анна со своего двора.

Раньше-то любовь завсегда была на природе. Мы с Марией первые-то месяцы, первое лето, самое сладкое в жизни, проходили в лугах и пролежали в травах. Какие там Дворцы бракосочетаний…

— Николай Фадеевич, я петушка порешила, лапшичку сделала.

Я глядел на аистов, на пернатых, на счастливых…

До войны-то мы с Марией черного слова друг другу не сказали. Только на работу ходили раздельно, а так белье полоскать и то вместе. Иду, бывало, с сенокоса, земляники картуз несу и цветов диковинных. Скажет, выпей рюмку — выпью. Скажет, не пей рюмки — не пью. От работы тяжелой ее берег, сластей из города возил, словами добрыми ласкал… И она с меня глаз не сводила.

— Николай Фадеевич, вино из грыжовника для мужчины пользительно.

Аисты белыми шейками трутся, шейками. И стучат от радости на всю деревню.

В начале войны я стоял на Пулковских высотах, а Мария бросила деревню и за мной, в Ленинград. Устроилась курьером в милицию. Ну и каждое воскресенье ко мне в окопы, пока боев не было. Миновала пять постов: книжечку милицейскую покажет, про мужа объяснит — и пропустят. Бидон кваса солдатам принесет. Пока не попалась на командира со шпалой. Не пропустил. Так она в обход, по Варшавской линии и по полю. На нее кричат и матом-матом, поскольку шла моя Мария ко мне по минному полю. Пустили ее ко мне в последний раз. Обнялись мы на Пулковских высотах, попрощались. Всю войну я прошел, и она как бы стояла перед моими глазами…