Станислав Родионов - Избранное

— Вызывают в исполком, понимаешь ли…

— По какому поводу?

— Да орден надумали вручить…

И Паша стал заглядывать под кровать, будто стеклянные банки пересчитывал, — хотел свое лицо от белого света упрятать.

— Какой орден-то?

— Металлический, какой…

— Спрашиваю, какого достоинства?

— Трудового Красного Знамени.

— За что?

— За поросят.

Понял я наконец закавыку — получил мужик орден, а вешать его не на что: все недосуг было костюмчик приобресть.

И тут меж нами слепая полоса легла — он свой взгляд от великого смущения прячет, а мой взгляд от великой радости затуманился. Когда же Паша все-таки посмотрел на меня да увидел блестки на щеках, то вскочил и плетеную свою кошелку сгреб:

— Да иди ты к хренам!

— И ты к ним, — улыбнулся я сквозь блестки.

— Завтра вместе с Марией еще забегу…

И он потопал, хлобыща, — видать, сапоги не его размера.

Да простит меня Мария, но любовь меж женщиной и мужчиной все ж таки имеет свой, всем известный интерес — не на пустом месте зарождается. Родительская любовь, детская, прочих родственников идет от природы, как бы врожденная, что подтверждает жизнь зверей. А вот дружба, особенно мужеская, имеет цену в себе самой — ни природа ее не скрепляет, ни выгода. Нам с Пашей друг от друга ничего не надо — были бы мы живы да встречались бы почаще…

— За поросят орден дали? — удивился сосед. — Я на узловой-сортировочной двадцать лет отработал, а только медаль.

— Поросята у него не простые.

— Без пятачков, что ли? — потешался сосед.

— Ты работаешь на узловой, а его комбинат, может быть, самый крупный на европейской земле. Чтобы пройти к поросятам, надо специальный пропуск, белый халат и резиновые калоши, которые полощут в особой жидкости. Паша кнопку нажал, и поросячий обед по трубам бежит. Кухня — что домна. У директора автомобиль с телефоном… Вот тебе и пятачки. А Паша этот комбинат и строил, и работает там, считай, с послевоенного времени. А между прочим, мог в город сбежать или на пенсию выйти.

От таких длинных речей в моей голове поплыли волнистые помехи. И подрегулировать нечем. Глаза закрыл — они вроде бы и улеглись. Нет, не мягким меня долбанули. А коли насмерть бы? Хороша была портянка, да сносил ее Иванка. Помер бы за милую душу.

Вот башка тряпишная — у Паши радость, а я о смерти думаю. С другой стороны, где о ней и думать, как не в больнице.

— А мне уж теперь орден не получить, — замечтался сосед.

— Чего так?

— Помру, не успею.

— С одной стороны, правильно, что о смерти думаешь. О ней всяк умный человек обязан размышлять. А с другой стороны, думаешь ты о ней по-базарному. Мол, караул, кошелек сперли!

Видать, не понял меня сосед — голубые глазки пустоваты. Но смотрит пытливо: что, мол, еще скажу хорошего.

— Да ведь ты каждые сутки помираешь и воскресаешь, — сказал я хорошенького.

— У меня восемь классов образования, — почему-то обиделся он.

— Ночью, когда спишь, где бываешь?

— Но я живой сплю.

— А тебе какая радость, коли эти семь часов пребываешь в бессознательности? Та же смерть с утренним оживлением.

— Сны бывают, — не согласился соседушка.

— Это верно…

— Леший с ней, со смертью, — расхрабрился он. — Как там дальше-то?..

Мне хотелось всесторонне вникнуть в свое давешнее открытие. Клочок бумажки не помешал бы да карандашик — записать убегающие думки. С другой стороны, на бумагу им не лечь, поскольку они пока бесскелетные, как вьюнки. Тут желателен неторопливый ход — палата мне отдельная нужна.

— Ну? — потребовал соседушка.

— Чего «ну»?

— Пошел в склад-то?

— Надо же подсобить.

— Что, у них своих сотрудников нет? Молодых и специально обученных?

— Ежели бы ты не был стукнут, то сообразил бы. Молодой и опытный приметен. А у меня ни вида, ни внешности. Грибок-сморчок. И в годах. Было бы тебе известно, что в разведчике незаметность завсегда ценилась. Поскольку ему отпускается на операцию семнадцать мгновений, а место встречи изменить нельзя. Короче, дал согласие.

Говорю и удивляюсь — как это я на склад в своих мыслях перескочил. Видать, врос он мне в мозги фундаментом.

— Ну? — опять торопит сосед, да и второй больной, лежавший как бы в забытьи, глаза открыл и к нам повернулся, поскольку интерес и боль умаляет.

— Устроили меня на этот склад легкой промышленности. Кожа, цигейка, замша, лайка… И три работника, кроме меня. Один — в кудрях, вроде балерины. Второй — с челкой, под боксера. Третий — прилизанный, с залысинами. Ну, я, значит, круглое качу, плоское верчу, а бесформенное волочу…

— Доктор вон! — шепнул сосед.

Ему-то через меня дверь хорошо видать. А я должен обернуться, что и сделал.

У двери стоял высокий пожилой мужчина с сивенькой бородкой, в очках, которые сидели на красном буратиновом носу. Под халатом у него темный костюмчик с иголочки, галстук стоячий и рубашечка голубенька, видать, с тихим хрустом от чистоты.

— Да не доктор, а целый профессор! — хохотнул я.

5

Профессора я узнал лишь по носу. Ни лохмотьев на нем, ни калош с онучами. Оказался, между прочим, культурным человеком. В галстучке с воткнутой булавкой — как в театр пришел. Однако была одна закавыка, выдавшая его с головой, — в руке профессор держал полиэтиленовый мешок, из которого торчали рыбьи хвосты, лещевые, жареные.

— Не ожидал я, Николай Фадеич, от вас подобного легкомыслия, — поджал он тонкие обветренные губы.

— А забыл, Аркадий Самсоныч, как Уголовным кодексом легкомысленно лупцевал браконьера по затылку?

Профессор сел у моего изголовья, а мешочек положил себе на колени, отчего лещиные хвосты уперлись в его галстук.

— Не могла супруга завернуть? — проворчал я.

— Супруга еще в деревне.

— А ты приехал?

— На пару дней.

— Да ведь я жив и здоров!

— Как еда, как врачи? — замял он разговор о своем приезде.

— Тут не еда, а вареная ерунда; не врачи, а сплошные палачи.

— Вот раньше были врачи, Николай Фадеич, гуманистического толка. Нас пять человек росло у матери без отца. И случился у нее сердечный припадок. Упала мать без сознания. Вызвали врача. Он делал уколы, массажировал, давал нюхать… Долго работал, пока не появился пульс. Реанимировал без всякой техники. А потом вытер лицо платком и заплакал.

— Почему заплакал-то?

— Вот и я спросил: «Дядя, вы что плачете?» И он мне ответил: «Сиротами вы остались бы сейчас…» Не в том дело, что спас — спасают многие. А чужую боль принял к сердцу.

— Не мог больному человеку рассказать что-нибудь повеселее? — озлился я.

— Николай Фадеич, это же оптимистическая история со счастливым концом!

Профессор мне друг, да и ему не скажешь. Истории со страшными-то окончаниями во мне, кроме злости, ничего не будят. Коли бьют человека или обижают, какие тут рассусоли? Действовать надо, а не переживать. А вот как увижу проявленное благородство, так эти самые рассусоли меня и обволокут. В кино, когда публика радуется, что все обошлось, мне наоборот — туманцу в глаза подпускают. В транспорте парень место женщине уступит, а меня радостью захлестнет, и я гордо так пассажиров взглядом окину, будто геройство произошло. Шел как-то весной сквером. А там яблоня цветами белыми запорошена — благоухание от нее нежнейшее. Впереди парень шел, красивый, высокий, ладный, одетый… На него не только девицы, но и население оглядывалось. И вдруг этот парень к яблоне. У меня в душе все похолодело. Не ветки жалко, а ошибки в красивом человеке. Пусть бы пьяница ломал… А парень понюхал цветки на дереве, повздыхал и отошел. Так я рассопливился до неузнаваемости.