Галина Щекина - графоманка

“…Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу, Единому Безгрешному… Кресту Твоему поклоняемся, Христе, и Святое Воскресение Твое поем и славим. Ты бо еси Бог наш, разве Тебе иного не знаем, имя Твое именуем. Приидите, все вернии, поклонимся Святому Христову Воскресению, се бо прииде Крестом радость всему миру. Всегда благословяше Господа, поем Воскресение Его, распятие бо претерпев, смертию смерть разруши…”

“А что же мне мешает славить великое имя? — думала Ларичева растерянно. — Просимое Он всем дает… И мне же, подлой твари, дал просимое… Увы, другие просят очищения, благодати, а я попросила боли чужой, вот и заболела, вот и детей бросила сиротами, и сама озлобилась…”

Ларичева поняла, что ее Бог не наказал, а, наоборот, помиловал — дал, что она хотела. Никогда не думаешь, что просишь… Ковыляя в развязанном купальном халате, с черными коленками, прихватывая бок рукой, она нашарила на пыльной полке маленький молитвослов и судорожной рукой стала листать… И став на коленки перед телевизором, держась за диван, заговорила, перебивая российского патриарха:

“Что Ти принесу или Ти воздам, Господи… Яко ленящася на Твое угождение… Милостив буди мне, грешному… нет, грешной… Возстави падшую мою душу, осквернившуюся в безмерных… Э-э… и отыми от мене весь помысл лукавый видимого сего жития… Очисти Боже, множество грехов моих, благоволи, избави мя от сети лукавого и спаси страстную мою душу, егда приидеши во славе…”

Да, страстную мою душу! Страстную мою душу! Прости, прости меня за низость и дерзость, а еще за слабость, за то, что выболтал язык, а терпеть-то не умею. Готова только сверху, дернули за нитку — и весь мир должен дернуться! Ну, хотя бы ради них, чтобы сладко спали, Господи, ты же видишь, какие они славные, так ты спаси их, пожалей, и я не буду кощунствовать, ведь я больше не могу… “Господи Боже! — спохватилась она, впиваясь опять в молитвенник. — Еже согреших… Согреших во дни сем словом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец, прости ми. Мирен сон и безмятежен… — заплакала измученная она, — мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякаго зла… Яко… Яко ты еси Хранитель и душам и телесем нашим… За то и славу возсылаем… Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков… Аминь…” Ведь Он — соблюдающа, действительно, это я ведь все наворотила, и теперь сама же убиваюсь… А думать надо прежде…

Тяжелой, непривычной рукой Ларичева повела в воздухе положить крест, но рука-то не шла, точно на ней камень висел… Но упорно повела, помогая другою рукой, точно калека, а она и была калека. Ведь она жила внешними понятиями, она не знала, что такое взять на себя чужую боль, что тяжко это, невозможно. И не задумалась она, что ей сначала свою-то боль надо всю изжить, а та, что заболела вдруг — от Батогова перешла, она его грех разделила. И тогда глаза стало неумолимо смыкать, смыкать от слабости и теплоты…

Проснувшись на том же диване, Ларичева увидела невыключенный телевизор. Иисус воскресе? Воистину воскресе. Ведь и Он, и она, такая мелкая, тоже с ним воскресе. Бок-то больше не болел. Как будто вовсе он и не болел, ни-ко-гда.

Тихо, тихо пошла она по квартире, осторожно наклоняясь, точно проверяя, не подстрелит ли боль, бегло умылась, потом ноги вымыла. Лицо в зеркале было не ее — старое лицо, вчерашнее. А она-то была уже не та, другая. И глаза ее другие были, потому что зеркало души — измученной, но облегченной, ясной.

Она нашла в холодильнике творог и масло, перемешала, засыпала сахарной пудрой и бросила несколько арахисок. Порылась в своих рецептурных тетрадках и нашла шоколадный кекс. Навела, поставила в духовку…

— Дети, вставайте, сегодня Пасха. “Иисус воскресе. — Воистину воскресе”. Возрадуйтесь, дети… Слышите, как из духовки пахнет? Вот то-то.

Дети смотрели на Ларичеву, онемев от изумления. А под светлые своды прихожей прямо в одежде зашел деловой Ларичев, которого всевышний вернул из командировки утренним московским поездом.

— Какие проблемы?

— Мама говорит — пасха. Возрадоваться надо. А как?

— Возрадоваться — это я люблю, — сказал муж, доставая всякие пакетики, хрустя ими и дразня. — Это единственное, что я делаю лихо.

Вечером Ларичева позвонила Батогову и спросила, как самочувствие. Ей казалось, она заранее знает ответ… Батогов должен чувствовать себя хорошо.

— Да мне стыдно, что зря пугал вас. Со мной все в порядке, прямо вечером в пятницу все и прошло.

— А я вечером слегла, надо же. У вас какой бок болел, правый?

— Правый, где печень, да.

— И у меня правый…

О том, что зуб сломился, Ларичева говорить не стала. Он, к тому же, не на орех попал, не на твердое что-то, а вообще на яйцо всмятку. Хороший был зуб — штифтовый, крепкий, лет десять стоял нерушимо… Батогов остался жив. Теперь надо было думать о душе. Что произошло с душой, которая всегда расплачивалась за резкие движения тела? Может, правда пойти в церковь, раз пообещала?

Ларичева не умела врать.

Все ее мечты и страхи были написаны у нее на лбу. В церкви с ней творилось что-то странное. Когда она заняла очередь, приготовившись стоять два часа, стоящие впереди старушки стали пропускать ее, сердобольно оглядывая бледное, в слезах лицо: “Чего с ей тако?” Она, правда, не знала, что с ней. Священник ее растерянно останавливал два раза: “Не довольно ли, дочь моя? Оставь на завтра…” Но разве могла Ларичева остановиться? Она в первый раз была на исповеди.

Только одна близко стоящая старушка расслышала: “Господи, останови их, удержи, пусть они не бьют друг друга по голове мясорубкой”.

После причастия и целования креста Ларичеву по щеке погладил пронзительный весенний ветер. Под светлыми сводами весеннего серого неба все казалось простым, легким, роскошным. Сладкими были даже дождинки на горящем лице. Невиданное чувство легкости и пьяной веселости зашатало ее. Простили ее, простили!

НАСТАВНИК РАДИОЛОВ И ЕГО ХРИСТИАНСКИЙ ПОДХОД

Когда под светлыми сводами статотдела на рабочем столе Ларичевой среди простыней, пустографок и технико-экономических анализов появилась очередная тетрадка под заголовком “Автор Упхолов”, ее первое чувство было — “фу, не вовремя”. Потому что она сдавала рукопись Радиолову для семинара и одновременно пыталась слепить первый черновик для Батогова. Хорошо бы, конечно, соединить. Но Радиолов не хотел ничем рисковать, да и Ларичева, летописка несчастная, тоже не была ни в чем уверена. Она, как слабое, эмоционально неустойчивое существо, хотела, чтоб там была не только производственная линия, но и личная. А Батогов говорил только про работу. Все это получалось слишком железобетонно, насильно… Как будто читаешь книгу через слово и видно пустоты… А историю знакомства с беленькой женушкой и тем более с женщиной из Иркутска Нездешний, конечно, фиксировать не разрешал…