Галина Щекина - графоманка

И Ларичева входила в деловой режим, включала телевизор погромче и дальше шила. А по телевизору показывали презентацию какой-то новой необыкновенной книги, и там выступали и авторы, и составители, и редактор, и художник. И все они как-то счастливо встретились, и получились волшебные обстоятельства. Их до этого не признавали и не печатали, то ли по причине авангардизма, то ли по причине консерватизма. Но один нашел другого, а пятый оказался бардом, а деньги выделялись именно на бардов, решили не сбиваться в узкую малину, а разыскали остальных, с кем учились в институте или выступали на одних вечерах. Так и закрутилась эта карусель.

Ларичева подумала, что это люди понятные, родные до боли, только вот в окружающем пространстве подобных нет, каждый думает, как бы свое пробить, альтруистические замашки стали анахронизмом… И все-таки ей стало по-настоящему завидно. “Я бы с ними не пропала. Они бы не затоптали меня только потому, что я не похожа на них…” Это проснулась обида после семинара… Она представилась себе, что от нее, именно от нее зависела бы жизнь этих чудесных людей — о, нет, она не бросила бы их, она не стала бы вставлять свои рассказы, но нашла бы зал и музыкантов, и пригласила бы местный телеканал. И никто, никто не смог бы сказать — вас, дескать, не было… Началось бы новое, смелое братство, в котором все помогали бы друг другу — один за редактора, другой за художника, третий за верстку, четвертый за критика…

На миг она вроде вернулась в прежнюю жизнь. Щеки горели. Отшвырнув тряпки, она стала искать свои рукописи. Но коричневая папка уплыла к немецкому представителю, один самый новый рассказ разодран в клочья, а черновики она отдала Упхолу. А где же второй экземпляр семинарской рукописи? Может, отдала Нартаховой? Может, у Нездешнего? А может, его и в природе не было? Никто не знает.

В диване и на шкафу валялись только охвостья, отдельные листы. Например, старец любил дразнить кружковцев частушками и каламбурами, которые Ларичева за ним записывала. Иногда это было совсем некстати, сбивало с толку новеньких. Они не могла понять, куда они попали. Но зато это будоражило всех остальных и хорошо разряжало обстановку нудной говорильни.

Например? “Мы сегодня мелодраму Разнесли по килограмму”. “При всем при этом Мы все с приветом”. “Улетели листья с тополей. Зачитали Тополя до дыр” “Атмосфера: в воздухе флюиды летали и раздражали гениталии”. “Герои кончают жизнь самоубийством, но при этом еще и кончают”. “Она поражала тем, что рожала”. Естественно, самые непристойные штуки старец отпускал в адрес Ларичевой: “Вот уже несколько лет Ларичева плодотворно трудится на ниве секса… Я это чувствую тем местом, которое не принято называть головой…”

Особенно много анекдотов в кружке сочинялось вокруг Рубцова.

“Любили у нас Рубцова. Наладчик Алексин тоже любил, он и пил так, как Рубцов. Жена вовремя развелась. Как юбилей Рубцова, так Алексин берет ящик водки и на могилу. И всем говорил: “Я, как он, я тоже скоро умру в крещенские морозы”.

Но время шло, а он все не умирал. Стихов набрал на две книжки, но потом вовсе дело встало. Только протрезвеешь — сразу поймешь, что не Рубцов. Как тут не пить?”

Тот же Алексин не раз повторял: “Если хотите знать, питие водки — это тяжелая мужская работа”. А поскольку он работал очень много и частенько приходил на кружок под газом, то всех обычно и веселил, потому что видел мир под своим особым углом, а выражал мысль исключительно цитатами из своих стихов. Например, обсуждают безнадежный рассказ, ну, плохо все, скучно, банально. “А ты, Алексин, что скажешь?” — И Алексин заплетающимся языком: “Мой друг! Все выпито, все спето!” Если пошла музыкальная тема, Алексин медленно просыпался и говорил: “Вы возьмите аккорд… Словно рюмку вина…” А уж если речь шла о России, то будить Алексина было незачем. Глянув на него, любой мог процитировать: “Россия стонет с задранным подолом, великая и пьяная страна”.

Когда стали у людей появляться компьютеры, все опять же острили на тему Алексина: “Безработный поэт Алексин, наконец, пошел на ликерку и с собой всегда есть. Видит — земляк Коков из Финляндии на девятке едет. Алексин ему: “Эй, давай ко мне”.

А Коков ему: “В байты переводи, в байты…”

“Приехали раз питерские поклонники Рубцова на его родину. Для них стали концерт давать, песни петь на стихи Рубцова. Питерские в ужасе: “Эту песню нельзя, это про б…, про нее, убийцу. А это ей, б…и такой, посвящение. Артисты стали все красные, говорят: “Простите, мы не знали”. Тогда питерские уехали, скинулись деньгами и издали новую редакцию Рубцова: Издательство “С.В.” — “Рубцов без Б.” Алексин эту басню особенно любил. Плохо, конечно, но Упхолов и Алексин сразу подружились. С тех пор тяжелую мужскую работу они практически всегда делали вместе. Алексин знал про личную жизнь Упхола такие подробности, какие не знал никто. И однажды он рассказал одну такую байку: “Писателя Упхолова стали доставать… слава и женщины. (Это была очень обидная шутка, так все понимали, что с женщинами Упхолу не везло). То домой придут, то у ног лягут. Не знает мужик, как в баню сходить, как рассказ дописать. Особенно одна пылкая попалась (конечно, он подразумевал Ларичеву): “И с тобой не могу. И без тебя не могу. Приходи”. Упхол подумал. Пошел, выдернул здоровый зуб и сел, рассказ, наконец, дописал. Тут она прибегает: “Что с тобой? — Ишо не знаю. Но вот пишу”. А сам кровь изо рта платком унимает”.

Вот ведь! Из-за этого Алексина однажды весь кружок написал на алкогольную тему. Так все ржали, что даже старец рассердился, ушел… Где же эти пьяночные-то записи? Потерялись… А ведь столько всего было…

Вот записанный на скорую руку старый-престарый сон, из тех, что снятся всю жизнь. Этот сон иногда снился от третьего лица. Иногда от первого, но сюжет оставался прежним. Теперь она разгладила его листы. Всмотрелась… И перепечатала заново. Ну, не будем писать, так хоть на память останется.

…Мелькают картины древней земли, бесконечные поля, дороги, леса. На холмах лепятся деревеньки, высоко, так, что облака задевают крыши церквушек. Никаких нигде развалин, все, что состроено — нужное. Почему-то холодно, хмуро, нет солнца, бесконечный ливень, ливень и повозки, тонущие в грязи. Слышно чавканье, треск деревянный, колесные визги и мат. Облепленные брызгами, морщатся лица — толкают завязшую телегу…

А вот храпят лошади под навесом. В избе мертвым сном спят молодые и старые, торчат локти и бороды, мокрая одежа у печи дымится…

Лишь со слабым светом наплывает звон и грохот большой ярмарки. Брякают деньги, тут же сильные руки затягивают мешки. И обжираются удачливые, далеко разносится пьяный веселый хохот. Прыгают прямо перед глазами скоморохи, неподвижен бельмами человек в цепях. Потом все как-то ускоряется, затягивается смерчем, темнеет. После прояснения громадное торговое место пустеет, ветер шевелит солому и несет мусор к серому небу.