Галина Щекина - графоманка

— …Я просто ворона, ворона трепаная, — шептала она.

— …Конечно, немножко взбалмошная, но неповторимая. И не надо вам никуда меняться, и наговаривать на себя. Именно такой вас и любят.

— Да кто, где? На мне уж места живого нет.

— …Ну и отлично. Значит, я прав. Вас судьба бьет, испытывает, закаляет. На ком поставлен крест, тому можно покой, деньги… А кто выше, тому испытания. Но это значит, скоро все кончится. Стоит вам понять — за что, и все кончится. Да вы уже, наверно, поняли…

— Не знаю, не буду врать… Значит, вы меня понимаете?

Она встала, запахнула халатик. Выпрямилась… О, спина…

— Наверно, да. Я понимаю, что такое гегелевская концепция вины. Человек не смиряется с окружающей средой, преобразует он ее, а общество противится, не хочет изменений. Забугина живет внутри среды, и очень знает все ее законы, все уловки. Умеет и славировать. А вы все ломитесь… Вам кажется, вы сможете влиять. Вам удивительно, что вас не понимают! Я понимаю каждый вздох и каждую слезу. А как вы сами чувствуете — тяжело разговаривать со мной? — он продолжал спрашивать, хотя знал ответ.

— Нет, как раз наоборот, мне всегда просто с вами. И такое впечатление, что сил набираюсь. Как сейчас. Только что трупом лежала… И вот потянулась к высоким материям. Не значит ли это, что я вам… что между нами…

— Совершенно так, нравитесь. Гораздо больше.

— А что бы вы сказали, если б я вам призналась… Что вы тоже давно мне нравитесь, невозможно…

Нездешний слегка побледнел.

— Что это подарок судьбы…

Молчание, молчание… Не должно тут быть молчания! Преодолевая дикую тревогу, Ларичева встала перед ним на коленки и взяла его руки.

— Так и берите… Ну что же вы…

Нездешний целовал ее тихо, зажато. Ларичева кожей чуяла дрожь сильного существа, глухую, подземную, как дрожь трансформатора. Через него к ней шла вся энергия вселенной, но только почему так страшно, кто он? Небожитель или простой смертный, идущий на грех?..

— …Но я принять его не могу.

О, какой ледник. “Мерзни, мерзни, волчий хвост…”

— Что значит ваше “не могу”?

— …Не должен, не имею права. Насладиться вами — значит погубить вашу жизнь. Мы не дети, на нас долг…

— К черту долги. Мы нужны друг другу. Вы себя выдали!

— Так что ж, мало терпения еще. Грех придется долго искупать. Но не обо мне речь…

— Испугались. — Ларичева засмеялась истерически.

— Только не это. — Взял ее за руку. — Не надо истерик. Я был рабом телесности много лет. Это меня в тупик завело… Как Гумберта набоковского… Я не имею права повторять свои суицидные фокусы. Не должен причинять боль жене, она так любит меня.

— А я, Господи, а я… Вы при мне говорите о жене, ну, какой же вы мужчина после этого…

— Коль слабы вы, должен быть сильнее я… Я не дам вам пасть, не позволю.

Они смотрели друг на друга, смотрели. Обветренный суровый стражник жизни, податель и даритель. И странница, молящая пощады. Он в синей тоге, статуей египетской. Она — в оборванном халатике и с голой беззащитной грудью.

— Вы теперь запишете меня в список калек? И будете проведывать раз в месяц?

— Вы не калека, вы сами знаете… Вам немножко больно теперь, а там вы привыкнете. Это такое чудо, когда нельзя ничего. Энергия пойдет в другое русло. Вы нашу несвершенную любовь потом опишете в романе. А я богат и ничего не потеряю. И все готов отдать за то, чтоб только видеть, как вы войдете, начнете расческу искать… И виновато на Забугину смотреть, которая следит за макияжем. Я помню, как она вас красила. Вы только выглянули в этот белый свет…

— Белому свету все отдадите, а мне ничего?

— Вы сами, сами на все вопросы ответите. Вы же умница…

И он ушел. Он спускался с подъездных ступеней, и ветер тряс его за волосы, бил пощечинами, задирал косоворотку. Но он, Нездешний, шел спокойно, он в буре страсти устоял, и остальных проверок не боялся. Свою он жизнь уже растратил, а ту, что дали свыше, как аванс, он мог потратить только на других.

Нельзя писать! Нельзя любить! “Это чудо, когда ничего нельзя”.

Нет, мир стал припадочный. Ты этого хотел, Господи? Ты хочешь, чтоб я корчилась вот так под твоим любящим оком? Или просто я его недостойна? Да я никого недостойна…

От горя она совсем съежилась. Она забыла, что хотела есть, спать. Забыла, что можно выплакаться и подрастопить сердечную тяжесть. Застыла как в наркозе.

МЕШОК САХАРУ И ТЫ СЧАСТЛИВА

Каждый день она вставала от сна или без сна, умывалась, шла на работу, здоровалась с начальником, думала — и как же он теперь посмеет на нее взглянуть? — но он как раньше не смотрел, так и теперь не смотрел. Она считала на машинке, писала, звонила. Вечером варила варенье или шила, писала дочке открытки, утром перед работой отправляла с конфетами или так. Успела еще один раз съездить на картошку и побелить ванную с туалетом.

Потом приехали муж с сыночком. Муж съел жареного цыпленка, только что сделанную кабачковую икру и стал обниматься. В ту ночь он так старался, что наутро Ларичева еле встала. Это синдром Забугиной — когда уже все, все, но хочется еще… А он, когда засыпал, тоже сказал — “нормально”. А она-то думала, что она мертвец.

Приехала дочка. Купили торт громадный, цветы. Дочка выхвалялась, что ей больше всего понравилась дискотека, а парни, парни чокнутые. Но с ней танцевал не такой, нормальный. Он, кстати, недалеко и живет. Не очень бандитский.

Вечерами Ларичева теперь не печатала на компьютере свои рассказы… и чужие. Она лежала с детьми на диване и читала им глупые книги. Но дети радовались и тискали ее:

“Мам, ты скажи, ты приехала? Да?” — “Это вы приехали, а я все время тут торчала…” — “Нет, приехала. Ты такая бацкая жевачечка…” А она-то думала, она деревяшка.

В один такой момент и позвонила ей Нартахова, сказала, что ей надо заполнять колонку, то да се. Ларичева ей рассказала, какие у кого дела, отдала какой-то старый рассказ Упхола… Написали вместе поздравление старцу, который лежал в больнице. Нартахова не давала слова сказать. Все ворковала, ворковала, а закончила тем, что пока подержит Ларичеву во внештатниках. Что-о-о? Да Ларичева ничего не написала! Написала, девочка, написала. В полном оцепенеии Ларичева снова легла на диван, но дети уже оторвались и убежали смотреть сериал. Пришлось опять искать свои папки, дабы не попадать впросак при следующем звонке Нартаховой. Неудобно, что так бьется женщина… Но хитрая Нартахова знала, что делает. Она могла не бояться, что зависит от чьего-то настроения. Она уже видела, что даже когда Ларичева валяется на диване, вокруг нее летает информация.

Потом Ларичева стала закатывать банки на зиму. Ей было все равно, что закатывать, она в отделе списывала рецепты, толкала в банки все подряд и кипятила с солью или с сахаром… Муж приходил с реорганизации, смотрел на парующие кастрюли и тазы, говорил “нормально”.