Дзюнъитиро Танидзаки - Дневник безумного старика

Я ничего не ответил.

— Нельзя? Я сказала, что, если ты увидишь её, ты немного забудешь о своих страданиях.

— Дура, — неожиданно заорал я.

Почему — сам не знаю. Я закричал, подумав, что мне было бы неприятно, если бы она увидела меня в таком жалком виде, но, честно говоря, я был бы не прочь, если бы она пришла.

— Ни Сацуко, ни Кугако, ни кто бы то ни был. Я не хочу, чтобы меня навещали.

— Знаю, знаю. Я на днях и Кугако сказала: «Рука болит сильно, но особых причин для беспокойства нет. Поэтому тебе лучше воздержаться от посещения». Она заплакала.

— С чего это она заплакала?

— Ицуко тоже хотела приехать, но я не разрешила. Но Сацуко может прийти? Почему ты невзлюбил её?

— Дура, дура, дура! Кто сказал, что я невзлюбил её? Совсем не невзлюбил, а наоборот, слишком сильно люблю и поэтому не хочу встречаться в таких условиях.

— А-а, вот в чём дело. Я этого не поняла. Но ты не выходи из себя, это очень вредно для здоровья, — сказала жена, успокаивая меня, как ребёнка, и поспешно ушла.

Она неожиданно задела моё больное место, и я рассердился, чтобы скрыть смущение. После её ухода, спокойно об этом подумав, я сказал себе, что лучше было бы не выходить из себя, ещё неизвестно, как воспримет это Сацуко, когда жена ей расскажет. Но Сацуко, видящая меня насквозь, вряд ли обидится… «Конечно, лучше было бы её увидеть. Надо в эти два-три дня найти удобный предлог и позвать её», — внезапно подумал я сегодня утром. Рука сегодня ночью непременно будет болеть. Уже сейчас я надеюсь, что она будет болеть. Когда боль станет нестерпимой, я позову Сацуко.

— Сацуко, Сацуко, больно, больно, помоги! — завоплю я, обливаясь слезами, как ребёнок. Сацуко в испуге вбежит ко мне. Она, конечно, засомневается: «Неужели этот старикашка плачет по-настоящему? Возможно, он что-то замыслил», — но она сделает вид, что страшно напугана. Я опять заору:

— Мне нужна только Сацуко! Никого больше! — и выгоню Сасаки. Наконец, мы вдвоём. С чего начать?

— Больно, помоги мне!

— Сейчас, сейчас. Скажи, что я должна делать. Я всё сделаю.

Если она так скажет, всё пойдёт как по маслу. Но она не будет так неосмотрительна. Как же её уговорить?

— Если бы ты разрешила себя поцеловать… я забыл бы о боли. Нет, не в ногу! И не necking! Я жажду настоящего поцелуя!

Я раскапризничаюсь, начну плакать, орать. Не будет ли она вынуждена уступить? Но почему не попытаться выполнить это в ближайшие два-три дня? К чему ждать, когда боль станет нестерпимой? Пусть рука и не болит, можно сделать вид. Надо только побриться. Я не брился четыре-пять дней, лицо заросло щетиной. А может быть, щетина только усугубит впечатление, что я болен? Но целоваться при такой косматой щетине будет неприятно. Челюсти надевать не буду. Но так, чтобы никто не заметил, вычищу рот… Пока то да это, рука опять заболела. Больше писать не могу… Надо оставить кисть и позвать Сасаки…

10 октября.

Укол 0,5 см 3иргапина. Закружилась голова, чего давно не было. Потолок вращается, вместо одного в глазах два или три столба. Такое состояние продолжалось минут десять, потом прошло. В затылке страшная тяжесть. Принял треть таблетки люминала 0,1 и заснул…

11 октября.

Рука болит так же, как вчера. Сегодня поставили суппозиторий ноблона…

12 октября.

Принял три таблетки долосина. Как всегда, после этого обливаюсь потом…

13 октября.

Сегодня утром почувствовал себя немного лучше. Спешу записать, что произошло вчера вечером. В восемь часов ко мне заглянул Дзёкити. В последнее время он старается возвращаться домой пораньше.

— Ну как? Немного получше?

— Какое там получше! С каждым днём всё хуже и хуже.

— Но вы побрились. Разве вам не лучше?

У меня рука так болит, что трудно держать бритву, но, превозмогая боль, я утром побрился.

— Бриться мне нелегко, но, когда большая щетина, я выгляжу совсем больным.

— Не лучше было бы попросить Сацуко побрить вас?

С какой целью он это сказал? Обратив внимание, что я выбрит, не стал ли он что-то подозревать? Он не любит, чтобы к Сацуко относились без должного почтения (это, естественно, происходит из его комплекса, что его жена — бывшая танцовщица), и в результате молодая госпожа совсем задрала нос. В этом есть и моя вина, но Дзёкити с самого начала всячески подчёркивал её превосходство. Как они там наедине — не знаю, но в присутствии посторонних он умышленно ведёт себя так. Решил ли он действительно просить свою дражайшую супругу побрить меня?

— Я не разрешаю женщинам касаться своего лица, — сказал я умышленно, но с удовольствием представил, как, сидя на стуле, закину назад голову и смогу видеть розовую внутренность её ноздрей.

— Сацуко прекрасно орудует электробритвой. Когда я болен, я всегда прошу её побрить меня.

— Ты просишь её?

— Конечно, что же в этом странного?

— Я не думал, что она легко соглашается на твои просьбы.

— Не только побрить, вы можете попросить Сацуко о чём угодно.

— Это ты мне говоришь, а ей ты сможешь приказать? Сделай, мол, всё, что папа просит.

— Конечно. Непременно скажу.

Не знаю, что и как он ей сказал, но вечером в одиннадцатом часу Сацуко неожиданно вошла ко мне.

— Вы сказали, что не хотите меня видеть, а Дзёкити велел мне прийти к вам.

— А что делает он сам?

— Опять куда-то ушёл, сказал, что хочет чего-нибудь выпить.

— Я бы хотел, чтобы он пришёл с тобой и на моих глазах дал тебе приказание.

— Никаких приказаний он мне давать не может. Он скрылся, потому что чувствовал себя не в своей тарелке… Я сказала, что он будет только мешать мне, и велела ему куда-нибудь уйти.

— Да, но не один он мешал бы нам.

Наконец-то до Сасаки дошло.

— Ухожу-ухожу… — сказала она.

В тот момент, как по заказу, боль в руке усилилась — рука сделалась как деревянная от локтевой и лучевой костей до кончиков пальцев, мне казалось, что в ладонь и тыльную часть вонзилось множество иголок, забегали мурашки, но ощущение было сильнее и болезненнее. Рука похолодела, как будто я сунул её в рассол. Похолодела и болела. От холода она совершенно потеряла чувствительность, но боль не прекращалась. Кто не испытал ничего подобного, тот понять меня не может, и даже врач не понимает, сколько ему ни объясняй.

— Саттян! Саттян! — завопил я невольно.

Таким голосом можно кричать только тогда, когда что-то болит. Если притворяешься, так естественно не завопишь. Я никогда не звал её «Саттян», это вышло невольно. Мой крик доставил мне неимоверное блаженство. Я наслаждался, испытывая боль.

— Саттян, Саттян, больно! — кричал я, как тринадцати- или четырнадцатилетний пострел.

Я ничего не делал нарочно, всё вышло само собой.

— Саттян, Саттян!

Я горько плакал. Вид у меня был непристойный: из глаз текут слёзы, из носа сопли, изо рта слюни. «А-а, а-а!» Я не разыгрывал комедии: как только я назвал её Саттян, я превратился в избалованного, капризного мальчишку, плачущего, орущего, который, несмотря на все усилия, не может с собой справиться. Не сошёл ли я с ума? Разве не это и называется сумасшествием? «А-а, а-а!» Сошёл — так сошёл, разве нужно теперь о чём-то беспокоиться? Но, к несчастью, именно в тот момент, когда я так подумал, во мне неожиданно вспыхнуло чувство самоконтроля, и я испугался безумия. Далее начался спектакль, я нарочно стал подражать капризному мальчишке.