Тобиас Вулф - За чистую монету

Нет. Платите сейчас. Сорок восемь евро.

Подождите. Не выключайте счетчик, вы получите свои деньги.

Вход был завешен пленкой. Карманник отодвинул ее, и Мэллон то ли вошел, то ли его ввел в переднюю — бетонную пещеру¸ усыпанную битой плиткой, блестевшей при свете керосиновой лампы, которая висела под потолком. В пару, согнувшись над корытом, поставленным на железную печку, старая цыганка терла на стиральной доске какую-то одежду. Она выпрямилась; из складок и морщин на темном лице на Мэллона смотрели маленькие блестящие глазки. Одно плечо было выше другого, словно она пожала ими и так и осталась. Скрипучим голосом она произнесла что-то непонятное. Карманник понурился и жалко забормотал. Старуха бросила тряпку в корыто, вытерла руки о платье и повела их из передней по темному коридору к двери, завешенной одеялом. Она отодвинула одеяло, и Мэллон отпустил локоть карманника. Ну вот, вы дома, сказал он. Тот молча прошел в дверь.

Старуха продолжала держать одеяло. Она дернула головой в сторону двери.

Нет, не могу, сказал Мэллон.

Avanti [2] Avanti (итал.) — заходи. , нетерпеливо сказала она, блеснув золотыми зубами.

Мэллон вошел.

Мэллон вошел в изумлении от собственной покорности, с горьким вкусом страха во рту. Зачем? Чего он ожидал, с кишечной спазмой переступая порог? Точно — не этой комнаты: приглушенный свет, аккуратно застланная кровать в углу, лоснистый желтый диван и кресло ему в тон, искусственная пальма. Не этой комнаты и не двух красивых детишек, которые смотрят на него во все глаза. Один ребенок был девочкой лет восьми-девяти, другой — мальчиком чуть постарше. Они стояли по бокам от вора — девочка обняла его руку и прижималась к нему. Потом они отступили назад, а старуха прошла мимо Мэллона, схватила карманника за плечи кожаного пиджака и стащила его несколькими грубыми рывками, так что тот даже пошатнулся. Без пиджака он выглядел еще мельче — мельче и круглее. Ворча, она толкнула его к кровати, сказала что-то девочке, и девочка помогла ему лечь, а потом стала на колени и сняла с него туфельки.

Старуха смотрела на него, подбоченясь. Потом повернулась к Мэллону. Сядь! велела она. Не дожидаясь согласия, она показала на желтое кресло и смотрела на Мэллона, пока он не сел. Тогда она сказала: Сиди! и вышла из комнаты.

Карманник лежал на спине. Он глубоко дышал. Дети разглядывали Мэллона: девочка — стоя у кровати, а мальчик — у большого окна в конце комнаты. Окно было затянуто пленкой, цедившей в комнату жемчужно-серый свет. На девочке была футболка с пандой на груди; из рукавов торчали длинные тонкие руки с мосластыми локтями. Мэллон улыбнулся ей. Твой папа? спросил он, кивнув на карманника.

Ответа не было, но она сделала шаг к Мэллону.

Дядя?

Она посмотрела на мальчика и рассмеялась взрослым, откровенным смехом, а потом натянула ворот футболки на рот, как вуаль.

Из глубины дома что-то крикнула старуха. Девочка скромно потупилась, сцепила руки на животе и мелкими шажками, словно изображая гейшу в узком кимоно, перешла на другую сторону комнаты. Мальчик продолжал глазеть. Мэллон хотел было улизнуть, но кресло было глубокое и мягкое, и пока он собирался с силами, вернулась девочка и стала перед ним с тарелкой развернутых шоколадок и пластиковой бутылкой кока-колы. Мэллон помотал головой, но девочка не убирала дары, глядя ему в глаза и все время кивая, так что отказаться было уже невозможно. Он взял колу. Хотя она была теплой и пенилась во рту, он сделал вид, что пьет с удовольствием: откинул голову, закрыл глаза и, закончив, поставил бутылку на пол.

Карманник застонал и отвернулся к стене, что-то бормоча. Он повысил голос, будто с кем-то спорил, потом затих. Девочка обернулась и посмотрела на него, потом на мальчика, который потихоньку подошел к креслу с другой стороны. Девочка прислонилась к колену Мэллона и ритмически толкалась об него, как это бывает с детьми, когда они задумаются о чем-то своем или наблюдают за чем-то интересным. Чисто инстинктивно он обнял ее за талию и поднял к себе на колени; потом посмотрел на сиротливо стоявшего мальчика и тоже посадил его на колени. Получилось это вполне естественно, и дети, по-видимому, восприняли это так же; легенькие, головастые, они прильнули к нему, прислонили головы к его груди. Их волосы приятно попахивали землей. Карманник снова лег на спину и захрапел. Мири, прошептал мальчик, Мири, Мири, Мири — и стал передразнивать его, перемежая носовую музыку издевательски точным чмоканьем и храпом. Девочка тряслась. Она закрыла ладонями рот, то и дело взрываясь хохотом.

Мэллон откинул голову на спинку. Он устал, а кресло было удобное, и от детей исходило знакомое тепло. Он закрыл глаза. Мальчик затих, девочка тоже. Мэллон ощущал их дыхание, молодое, легкое дыхание, на удивление синхронное. Ему пришло в голову, что они, может быть, двойняшки. Лениво задумавшись о загадке парности, близнячества, он вспомнил, впервые за много лет, двух мальчиков, с которыми рос — Джерри и Терри… или Джерри и Ларри… потом упустил нить мысли, отпустил, дал ей ускользнуть, убаюканный храпом карманника, почти принимая его за свой. После он не мог сообразить, долго ли это длилось. Недолго, подумалось ему, но когда ощутил, что дети слезли, и с неохотой открыл глаза, почувствовал себя отдохнувшим, словно проспал несколько часов.

Перед ним стояла старуха. Этот в машине зовет тебя, сказала она.

Они снова ехали по Виа Тибуртина, все еще далеко от центра и отеля Мэллона, и когда он похлопал себя по груди, на счетчике было восемьдесят евро. Шофер заметил этот жест и поднял глаза к зеркальцу. Мэллон смотрел в заплаканное окно и не подавал вида. Взгляд отпустил его. Мэллон притворно зевнул и, сделав вид, что потягивается и усаживается поудобнее, незаметно ощупал себя и убедился, что бумажника нет.

По ветровому стеклу хлестал дождь, навстречу неслись слепящие фары. Было только начало седьмого, но небо почернело и озарялось далекими молниями. Во рту у Мэллона пересохло. Он глубоко вздохнул и выдохнул с таким шумом, что шофер опять посмотрел в зеркальце.

У меня неприятность.

Взгляд шофера метался между дорогой и зеркалом.

Я потерял бумажник.

Что?

Бумажник пропал.

Говорите, у вас нет денег?

При себе нет. Думаю, смогу взять в отеле. Если ссудит портье и припишет к моему счету.

Таксист пригнулся к рулю, вглядываясь в стену дождя. Он включил поворотник.

Если сегодня не достану, завтра получу непременно. Утром. Надо только позвонить в Женеву. Собственные слова прозвучали в его ушах как лепет беспомощного мошенника, но он добавил: я расплачусь с вами.

Вы знали, сказал таксист.

Что? Что вы сказали?

Ответа не было. Шофер медленно съехал на обочину и остановил машину. Было что-то ужасное в размеренности его действий, в его молчании, в окаменевшей шее. Он сидел, не отпуская руля, и смотрел прямо вперед. Мистер американец , сказал он и издал свистящий звук. Мимо проезжали машины. По крыше барабанил дождь. Мэллон хотел что-нибудь сказать, но побоялся — точно ненависть шофера была газом, который взорвется от первого же слова. Он чувствовал, что как бы потерял право говорить.