Эдуард Русаков - Рассказы

— Нечего нам обсуждать. У тебя своя жизнь, у нас своя.

— Ох, Натаха… Вы — часть моей жизни. Я же мириться хочу. Как ты не можешь понять!

— Ты — хочешь? А меня спросил? Спросил? Хочу я мириться или нет? Думаешь, прогулялся с нами по горной тропинке, завёл в монастырь — и всё прошлое забыто?

— Откуда такая злость, Натаха?

— От верблюда!

— Ха-ха-ха! От верблюда! — радостно подхватила Ириша. — А вот и кушанья принесли! А вот и моё мороженое — прохладное шоколадное и прекрасное ананасное… Спасибо, папочка!

— Съешь сначала салат, — приказала Наташа. — И веди себя прилично.

Ириша обиделась, надулась.

Розов налил коньяку себе и Наташе.

— Я не буду, — сказала она. — Пить при ребёнке. среди бела дня… Ты меня с кем-то путаешь!

— Тогда я — за тебя, — и он выпил коньяк, закусил виноградинкой. — Очень жаль, что ты нынче не в духе. Очень жаль.

Потом они направились к берегу Енисея через сосновый лес. На одной из солнечных полянок нашли целую россыпь земляники.

— Помнишь фильм Бергмана «Земляничная поляна»? — спросил Розов. — Мы с тобой вместе смотрели, давным-давно… помнишь?

— Не помню, — сказала Наташа. — Ты, наверное, не со мной смотрел.

— Нет, с тобой. Ириша, глянь, сколько тут земляники! Эти ягодки специально тебя дожидались!

— А мы не заблудимся? — спросила Ириша.

— Да нет же, детка. Ты же со мной. Со мной никогда не заблудишься. И потом, тут вокруг полно людей. Видишь, вон — корпуса санатория, там люди лечат больное сердце.

— А у тебя, папа, сердце здоровое?

— Слава богу, не жалуюсь.

— А у мамы?

— И у мамы тоже.

— Откуда ты знаешь? — раздражённо сказала Наташа. — Откуда ты про меня знаешь — больная я или здоровая?

— Ну, Натаха… я ж просто так.

— У тебя всё — просто так! Просто так женился, просто так ушёл… теперь вот вздумал просто так мириться!

— Я насильно не навязываюсь.

— Ага, уже передумал?

— Ничего я не передумал! Сколько раз повторять — я хотел всерьёз обсудить наше будущее.

— Какое будущее? Какое будущее? И для этого ты потащил нас на эту дурацкую прогулку? Заставил меня корячиться по этой тропе? Чтобы унизить перед ребёнком? Чтоб показать, какой ты сильный и какая я слабая? А ведь на самом-то деле всё — наоборот! Это я сильная, а ты… а ты.

— Хорошо, сдаюсь, — устало сказал Розов, подымая руки. — Хенде хох. Гитлер — капут. Затыкаюсь. Беру свои слова в зад.

— А нельзя без грубостей?

— Можно. Как скажешь, Наташа. Как скажешь. А ты чего, Иришенька? — и он притянул к себе дочку, заметив, что она плачет.

— Я хочу… я хочу… я хочу покидать в реку камушки! — всхлипывая, сказала Ириша.

— И я тоже — хочу! — Розов подхватил дочку на руки и побежал с ней вперёд, не оглядываясь на Наташу. — Друзья идут купаться, за рыбами нырять! — затянул он вдруг пионерскую песню. — На пляже кувыркаться, под солнцем загорать! Друзья шагают в ногу, никто не отстаёт, и песню всю дорогу тот, кто хочет, тот поёт! Ура-а!

Вот и берег, вот и сверкающая на солнце река, вот и каменистый пляж, на котором Розов когда-то, давным-давно, проводил свои летние каникулы. Тут где-то рядом был пионерский лагерь «Дорожный», в котором он когда-то… давным-давно… совсем в другой жизни.

— Только никаких купаний! — строго сказала Наташа. — Уже конец августа, и вообще вода в Енисее холодная… Посидим на берегу, я полотенце постелю. А ты, Ириша, можешь покидать свои камушки.

— Я умею делать блинчики! — похвасталась Ириша.

— А я всё-таки искупнусь, — сказал Розов, сбрасывая брюки и рубашку. — Здесь вода чистая.

— …и холодная, — сказала Наташа.

— Ничего! — и он с разбегу плюхнулся в воду, нырнул, вынырнул, потряс головой, как пёс, раскидывая брызги, и поплыл прочь от берега. — Ух, хорошо-то как!

— Серёжа, ты это… не заплывай далеко! — как-то тревожно вдруг крикнула вслед жена. — Помнишь, однажды у тебя ногу свело… помнишь?

— А ты — неужели помнишь? — смеясь, ответил он — и продолжал уплывать от берега всё дальше и дальше.

Вода была и впрямь холодной. Ногу и впрямь могло свести судорогой, как когда-то… когда-то… когда всё у них было так хорошо… Но ему нравилось дразнить жену — и он плыл и плыл, словно дожидаясь ещё чего-то. И он дождался!

— Серёжка, гад! — крикнула она в панике. — Ну, пожалуйста… возвращайся! Серёжа! Пожалуйста!

— Папа! Не уплывай! — закричала Ириша.

— А-а, то-то же, — задыхаясь от злорадного победного счастья, пробормотал он — и развернулся, и поплыл к берегу, где его дожидались, размахивая руками, плачущие жена и дочь.

Это была дружная семья. Дружно жили, дружно спивались. Отец трудился на заводе слесарем, потом простудился по пьянке — и после долгих мучений (пневмония, абсцесс) ему удалили левое лёгкое, он стал инвалидом, а пенсия маленькая, не прожить. Подрабатывал сторожем. Его дочь Надя, которой уже за тридцать, тоже нигде постоянно не работала, хотя когда-то на одни четвёрки закончила школу, а потом училась на курсах секретарей-машинисток, знала неплохо английский, разбиралась в компьютере, но по специальности так и не смогла устроиться (скромница-тихоня), вот и сидела дома, вела хозяйство. Её мама, его жена, много лет проработала в издательстве корректором — но потом её сократили (кому нужны в наше время корректоры? — все книги выходят «в авторской редакции»), и от обиды она стала ещё больше выпивать, отчего и «посадила сердце» (так объяснял её муж).

Больше года, как мамочка умерла, и теперь каждую субботу отец с дочерью приезжают на кладбище, навещают её могилу. Сегодня им повезло с погодой. Небо ясное, голубое, над кладбищем с рыдающими криками носятся белые птицы. да это же чайки!

— Ты смотри — чайки! — воскликнул изумлённый отец. — Откуда они тут взялись? Ведь ни моря рядом, ни озера… и Енисей далеко… Что за чудо природы?

— А может, детка, это вовсе не чайки? — нежно усомнилась Надя. Она почему-то в последнее время стала звать отца «деткой».

— Да что я, слепой? Чайки, говорю тебе! — Он даже разволновался.

— Ну, хорошо, пусть чайки, разве я спорю?

— Да что ты со мной как с больным? — возмутился отец. — Будто я чаек не видел…

— А я вот не видела — и мне не стыдно, — и Надя рассмеялась тихим русалочьим смехом. Это ей так казалось, что у неё русалочий смех.

Она была совсем молодая на вид, эта Надя, не дашь тридцати, «на спирту сохранилась» (шутил отец) — и выглядела как двадцатилетняя: худенькая, с чуть раскосыми глазками, с вечно шаловливой улыбочкой.

Только речь выдавала её — сбивчивая, ускользающая, не всегда внятная, с нелепыми хохотками и вздохами… Речь пьющей женщины, которая почти не бывает трезвой.

— Смотри, какой большой кролик! — восторженно крикнула Надя.