Владимир Киселёв - Весёлый Роман

Коса «джик-джик», и трава ложится ровными полукружья­ми, а Василий… а что Василий? Что значит «тонкий голос пере­носить»? Так нельзя сказать в обычном разговоре. Так можно выразиться только в песне.. Очевидно, переживает, когда слышит этот голос. И голос этот словно по сердцу его режет? А может быть, «тонкий голос переносить» обозначает совсем другое? Он подхватывает песню, как бы переносит ее к себе на луг?

Бросил косу на землю, и она вонзилась острым концом в короткую щетку скошенной травы, а сам, не оглядываясь, пошел домой, сел к столу, опустил голову на руки и загрустил.

Пришла мама и стала выпытывать у Василия, почему он такой грустный. Так же поступила бы и моя мама в таком случае.

А почему Василий должен пить и гулять? Наверное, было воскресенье, как сегодня. А в воскресенье всегда пили и гу­ляли.

Жениться на вдове?.. Но ведь тогда… значит, она не была старой, как моя мама. Она была молодой. Как жена нашего соседа Алексеева. Может, у нее был ребенок. Мальчик, как у Алексеева. Или еще совсем не было детей и она была еще моложе. Как Лена, которую Николай увез на мотоцикле с ко­робкой яиц, прикрепленной к багажнику, а теперь собирает­ся жениться на ней. Странно. Я никогда об этом не думал. И муж у нее умер молодым. Слетел с мотоцикла?.. Или тогда еще не было мотоциклов… Заболел чем-нибудь?..

Чарувати — значит колдовать. Но, может быть, — очаро­вывать?

Мама умолкла. Но я вспомнил, что дальше были еще такие слова:

Он женится на вдове. Но в песне не говорилось, как они будут жить. С его мамой? Не хотел бы я жениться на де­вушке, которая не понравится моей маме. Это была б не жизнь. Мама нас бы съела.

Что там говорить — все у нас боятся мамы. И я, и батя, и Федя. Бате я с самого детства говорю «ты», а ей — «вы».

Нет, с нашей мамой шутки плохи. Вот и сейчас она по­явилась из ванной с закатанными рукавами, с раскрасневшимся влажным лицом, посмотрела на меня так , словно я бог весть что натворил, и спросила язвительно:

— Ты так никогда и не встанешь?

— Уже час, как встаю, — поторопился я улыбнуться, чтобы мама не заметила, как болит эта чертова нога.

— Выйди в «Гастроном», купи хлеба. «Украинского», черно­го. Что, мне ходить хлеб покупать?

— Сейчас пойду.

Проклятая нога. Она так распухла, что не влазила в полу­ботинок. Я заковылял по комнате, разыскивая босоножки.

— Смотри, Ромка, — сказала мама, еще раз поломаешь у себя что-нибудь, не видать тебе мотоцикла как своих ушей. Без зеркала, — добавила она, чтоб у меня не оставалось никаких иллюзий.

Стараясь не хромать, я вышел в переднюю и свернул в наш совмещенный санузел.

Дурацкая все-таки это штука. Не знаю, много ли экономят строители, помещая клозет и ванную в одной комнате, но жильцам эта экономия ни к чему.

Может, где-нибудь в гостинице, где в номере живет один человек, это не мешает, но даже в такой небольшой семье, как наша, такое усовершенствование — большое неудобство. Вот, например, сейчас мама стирала в ванне. Что ж мне бы­ло — просить ее выйти?

Во входную дверь позвонили. Кто-то чужой. Свои у нас зво­нят коротко два раза. Мама пошла открывать. Кто-то вошел, но не поздоровался, а вместо этого сказал с задором и волне­нием:

Голос был звучным, молодым, чистым, но мне подумалось, что принадлежит он человеку уже пожилому.

— Я брюнетам не гадаю, — ответила мама так, как отве­чают на пароль.

— А я блондин, — как отзыв прозвучал чужой голос.

— Тогда входи. Садись. Дай руку. Не эту. Левую. Она бли­же к сердцу.

Я не знал, что мне делать. Следовало бы выйти из нашего «совмещенного». Но все, что я слышал, было так непонят­но, что я приоткрыл дверь и прислушался.

— Ты, конечно, не веришь в хиромантию. Не веришь, что по линиям на руке можно узнать не только прошлое, но и бу­дущее человека, — говорила мама как-то таинственно. — Но хиромантия — наука древняя и наука тайная. И немногие уме­ют предсказывать судьбу. А чтоб поверил ты в знаки, на руке отпечатанные, скажу сначала о прошлом. Вот от среднего тво­его пальца тянется линия судьбы. Она у нас линией Сатурна называется. Извилистая она у тебя. Линией сердца и головы глубоко прорезана. Прошел ты через большие опасности и страхи, погибли твои знакомые на твоих глазах, и все впереди тебя страшит, и никому ты не веришь…

Я тихонько вышел в переднюю. Я никогда не слышал, как разговаривают профессиональные гадалки. Но думаю, что именно так, как говорила сейчас моя мама.

— Как тебя зовут? — спросила она нараспев.

— Олег.

— А фамилия?

— Иванов.

— И никому ты не веришь, а потому говоришь неправду. Посмотри, как посечена здесь линия Сатурна. И показывает это, что не Олег ты, а Сергей, и не Иванов, а Штейн. Только не нужно бояться. Видишь — линия жизни. Тянется она у тебя далеко и чисто. И линия сердца — вот она — ясная у тебя и ровная. И значит это, что полюбишь ты хорошую женщину, и родит она тебе сына.

— Двух, Галя, двух. И уже двух внуков…

Я услышал звук поцелуя. А затем мужской голос про­должал:

— Ну, здравствуй. Я знал, что так и будет. Что на старый пароль ты ответишь мне, как тогда. И встретишь тем же ста­рым гаданием… Ты не сердишься на меня? — тихо, ласково, проникновенно спросил голос.

— Нет, — не сразу ответила мама.

— Ты рада, что я приехал?

— Да, — не сразу сказала мама.

— Твои все здоровы? Сын?

— Сыновья. Здоровы.

— А муж?

— И муж.

— Чем он занимается? Кто он теперь?

— Слесарь. На станкостроительном.

— А ты?

— Домохозяйка.

— Ты так и осталась беспартийной?

— Да.

— А награды?

— Нет.

— Ну, Галочка… — удивился голос. — Да это неважно. Я так много хотел тебе рассказать… Всю дорогу в самолете я думал о том, что скажу… Я на несколько дней… Я хотел ска­зать… Спасибо тебе…

Больше подслушивать было просто неудобно. Я кашлянул и завозился в передней.

— Уже купил? — удивилась мама.

Я промолчал.

— Сергей Аркадьевич, — протянул мне руку пожилой плотный человек с седыми легкими волосами. Видный дядень­ка, хотя на нем ничего броского. Костюм серый, рубашка бе­лая, галстук темный, все это даже не слишком отутюжено, не с иголочки, и все-таки все подобрано со знанием дела, с любовью, все дорогое и новое.