Владимир Киселёв - Весёлый Роман

— Это верно, — согласился Сергей Аркадьевич.

— А как в Новосибирске… погода? — спросил батя, мед­ленно прожевывая колбасу.

— Такая же, как в Киеве… Примерно, — ответил Сергей Аркадьевич.

— Ага… А вы… я хотел спросить — в Новосибирске тоже много строят?

— Да. Большое строительство. Грандиозное, можно ска­зать.

— Это хорошо, — сказал батя.

Мне вдруг подумалось, что бате был явно не по нутру при­ход к нам зтого Сергея Аркадьевича. Мне показалось, что это ощутил даже Виля.

«Ревнует он маму, что ли? — с раздражением подумал я о бате. — Даже смешно».

Внезапно меня ожгла странная мысль.

— Когда вы последний раз были в Киеве? — невпопад обра­тился я к Сергею Аркадьевичу. Он что-то торочил о своем Новосибирске.

— Очень давно. — Сергей Аркадьевич помолчал. — И не­долго. В сорок втором.

— В сорок втором Киев был оккупирован. Немцами, — сказал я. — Я помню.

— Не все могут похвастаться тем, что помнят события, со­стоявшиеся до их рождения. Но Киев тогда действительно был оккупирован. И тем не менее мне пришлось тут побывать. С тех пор, правда, ваш город стал совершенно неузнаваемым. Побывал я недавно и в Берлине. Этого города я не видел с сорок пятого. И он тоже очень изменился.

— И в Федеративной Германии вы были? — заинтересовал­ся Виля.

— Нет. В демократической. Я ездил в командировку.

Мне показалось, что батя немножко захмелел.

— Мы победили, — сказал он, глядя перед собой. — А они побежденные. Но мы им даем жить. И западным, и восточ­ным. А если бы они победили? Как бы мы жили? Построили б мы тогда Киев заново? Пусть помнят об этом…

Хорошо все-таки чувствовать себя гражданином великой державы. Как-то крепче стоишь на земле.

Над тахтой у Веры, на мохнатом закарпатском ковре, яр­ком, как радуга, висит картина, которую я сам изготовил. Я стараюсь на нее не смотреть. По-моему, она настолько неприличная, что её нельзя людям показывать. Но Вера гово­рит, что этого все равно никто не понимает. И наверное, в са­мом деле никто не понимает. Даже Виктор — Верин муж. А это Верин портрет. Ее портрет без одежды.

Я не умею рисовать. Совсем. И как мне пришла в голову мысль сделать эту штуку, я и сам не понимаю. Просто я уви­дел у дяди Пети тонкую грушевую фанеру. Ею дорогую ме­бель оклеивают. Цвет этого дерева показался мне каким-то… Ну, в общем, каким-то знакомым. У Веры кожа такого стран­ного, яркого, словно освещенного изнутри цвета.

Я попросил у дяди Пети кусок этой грушевой фанеры и приготовил детали портрета. Прежде всего я обвел циркулем и вырезал небольшой круг. К нему я присоединил два узких конуса остриями вниз. Над кругом — конус побольше тупым концом вверх. Совсем маленький конус изображает шею, ров­ный кружок — голова, два конуса по бокам — руки.

Все восемь деталей я врезал в темную буковую доску, как научил меня дядя Петя, доску отполировал и покрыл про­зрачным лаком.

И вот теперь эта штука висит у Веры. И где… Над тахтой. Это уж чересчур. Хорошо, она хоть не говорит, кто это сде­лал, а утверждает, что купила ее в Закарпатье. Она даже где-то откопала слово «интарсия» — оказывается, картины из де­рева имеют специальное научное название.

Все, кто к ней приходит, считают, что это какая-то абстрак­ция. Но я-то хорошо знаю, что это никакая не абстракция, а совершенно реальная вещь с точнейшим соблюдением всех пропорций. Это Верина схема. Она именно так устрое­на. Уж я-то это хорошо знаю. Может быть, даже слишком хо­рошо.

Вера говорит, что это результат занятий гимнастикой. Эти пропорции. Она увлекалась легкой атлетикой. Но мне кажется, что это все так у нее от природы. Впрочем, я никогда не ви­дел, как это у других. Да и с ней в таких случаях я всегда за­крываю глаза. Она помирает со смеху и требует, чтобы я смотрел на нее. Но я закрываю глаза. Я не могу иначе.

Я не знаю, как все это получилось. Я подкатил на мотоцикле к дому, а она как раз вышла из нашего подъезда. Я совсем не собирался с ней заговаривать и вдруг спросил:

— Это вы по телефону вызывали такси?

У нее в глазах что-то дрогнуло. Но она не удивилась моему вопросу.

— Я.

Черт побери! Я никогда прежде даже не слышал ее голоса. У нее был хрипловатый, какой-то мальчишеский голос.

— Тогда садитесь. Счетчик включен.

Она села сзади на седло. Я не ожидал этого и растерялся:

— А куда везти?

— Куда хочешь. Тебя Ромой зовут?

— Роман.

— А меня Вера. Поехали.

Она сразу заговорила со мной на «ты», а я ей говорил «вы». И в этом не было ничего странного, ведь она была на­много старше меня, на целых семь лет, и у нее были муж и ре­бенок, и еще совсем недавно я таким женщинам говорил «тетя».

— Держитесь, — буркнул я и крутнул свою катушечку, свой регулятор газа.

Я ничего не подозревал и все-таки почему-то волновался. И на площади Ленинского комсомола я пошел на двойной обгон — троллейбус и автобус шли впритирку. Регулировщик засвистел. Мне очень не хотелось останавливаться, но я за­тормозил и попросил Веру подождать, пока с меня будут снимать стружку.

— Привет, привет, — сказал регулировщик. — Давно не виделись.

Я ни разу в жизни не видел этого старшину и сообщил ему об этом, но регулировщик в ответ только покачал головой:

— Бросьте, бросьте, гражданин. Человек, который так нахаль­но идет на двойной обгон, не мог со мной не встречаться.

Он долго и придирчиво рассматривал мои права. Я пере­таптывался на месте. Я думал, он сейчас пробьет компосте­ром квадратик номер два на моем талоне. «За недозволенный обгон». У меня уже был один прокол.

— Ничего, подождет. Первый раз с этой девушкой, — утвердительно сказал старшина.

— Первый, — ответил я. И не удержался, спросил: — А от­куда вы знаете?

— Мне все известно… По обгону.

В конце концов он взял с меня рубль штрафа так, словно сделал большое одолжение.

— Не хочу портить настроение для первой прогулки.

Я получил квитанцию и так рванул потом с места, что ду­мал, он снова засвистит мне вслед, но обошлось.

Сквозь листву сада над Аскольдовой могилой едва прогля­дывал далекий Днепр, так густо переплелись ветви, пенсионе­ры играли в шахматы, а их малолетние внуки кидались друг в друга песком.

— Странно, — сказала Вера. — Если бы ты со мной не заговорил, я бы сама это сделала. Я дала себе слово, что сегодня я подойду к тебе. Я почти час ждала в подъезде, когда ты подъедешь.

— Почему? — глупо спросил я.

— Разве знаешь «почему»? Ты можешь объяснить, почему ты обратился ко мне?

— Нет, — ответил я. — Но вы…

— Говори мне «ты». Что ты хотел сказать?

— Да нет, ничего, — пробормотал я, вдруг сообразив, что чуть не сморозил глупость.

— Тогда поехали.

— Куда?

— Ко мне.

Я поехал другой дорогой — через Печерск. Мне почему не хотелось снова встречаться с этим регулировщиком. Я въехал прямо в наш двор и поставил мотоцикл в гараж. Та­кая будочка из шелевки. Овчарке в ней было бы не очень про­сторно. Все время я поглядывал на наше кухонное окно — не покажется ли в нем мама, но все обошлось. Мы поднялись в лифте на седьмой этаж, мимо нашей двери. Мы живем на третьем.